Юрий Томин: Борька, я и невидимка

— А теперь, Шмель, ты будешь стоять до конца урока за дверью, — говорит учительница, не оборачиваясь.

Костя выходит и слышит за спиной постепенно затихающий смех. Но стоять у двери — безумие: может пройти завуч или даже директор. И Костя отправляется в далекий путь до уборной на втором этаже. Теперь он смотрит на дверь с сине-белой табличкой, и ему кажется, что какие-то звенящие нити тянутся от него к этой двери. Она обязательно откроется… Вот сейчас! Еще шаг… И она открылась.

— Шмель, ты почему гуляешь во время урока? — спросила Вера Аркадьевна.

— А я… за мелом.

— Зайди в кабинет.

Вера Аркадьевна села за стол, а Костя остался стоять посреди комнаты.

— Опять выгнали?

— Почему выгнали? — пробубнил Костя.

— Я не знаю почему, это ты должен знать.

— А что мне, за мелом сходить нельзя? — вяло возразил Костя. Он понимал, что выкручиваться бесполезно, и сейчас сопротивлялся просто по привычке.

— Сколько раз на этой неделе ты ходил за мелом?

Костя промолчал.

— Уже два раза ученик Шмель ходил за мелом. Это — третий. Верно?

Ученик Шмель молчал. Да и что сказать? Такое уж Костино счастье. В третий раз на этой неделе выгоняют его из класса, и ни разу не удалось добраться до уборной. Сначала встретилась Елизавета Максимовна, потом Лина Львовна и вот теперь — завуч.

— Я уже не знаю, Шмель, что с тобой делать. Ну скажи сам — что мне с тобой делать?

Костя молчал, тоскливо глядя на картину, висящую за спиной Веры Аркадьевны. Мальчик в белой рубашке с пионерским галстуком, подбоченясь, трубил в горн. При этом он улыбался. Картина называлась «Горнист», хотя и без того было ясно, что это не водолаз или кто-нибудь там еще.

Костя молчал и чувствовал, что в нем просыпается ненависть к Петру Первому, ради которого выстроили эту школу с длинными скрипучими коридорами. Именно из-за него, царя дурацкого, стоит Костя перед столом и не знает, что ответить на вопрос Веры Аркадьевны. А если и ответит, то ему зададут новые, и если он в конце концов раскается, то будут опять вопросы, что бы проверить, действительно ли он распаивается или все это просто так.

— Ты ведь способный мальчик, Шмель, ты можешь учиться отлично, если захочешь, — сказала Вера Аркадьевна. — Тебе все дано: тысячи людей работают, чтобы ты мог учиться. А ты… Какой у вас сейчас урок?

— Ботаника.

— Вот видишь. Разве без знания ботаники можно стать хорошим агрономом или садоводом? А вдруг ты и сам станешь учителем ботаники?

— Я?! — На лице Кости такое отвращение, что Вера Аркадьевна начинает сердиться.

— Да, да, ты. Эта профессия ничуть не хуже других. Тебе уже пора подумать о своей будущей профессии. Ты ведь не маленький. Еще год, два, три… Время летит быстро. И я думаю… — Морщинистое лицо Веры Аркадьевны добреет. — Я думаю, что где-то уже строится ракета, на которой полетят в космос твои ровесники. Может быть, кто-нибудь из твоего класса. А может быть, и ты, а? Но нет. — Вера Аркадьевна с сожалением покачивает головой. — Тебя не возьмут на ракету. Полетят люди дисциплинированные и, прежде всего, обладающие прочными знаниями. Кстати, и знающие ботанику тоже.

Костя уныло смотрит на горниста. Ботаника, ракета… и опять ботаника. Вот если бы вдруг ожил и затрубил горнист на картине, было бы здорово! Вера Аркадьевна упадет в обморок и все забудет. Костя не хочет быть учителем ботаники. Он сам не знает, чего хочет. Просто еще не думал об этом.

— Неужели тебе не хотелось бы слетать на Марс? — И Вера Аркадьевна смотрит на Костю так, словно пропуск на Марс у нее в кармане.

Горнист на картине оживает. Его розовое лицо и галстук наливаются светом. Он чуть шевельнул головой. «На Марс! — трубит он. — На Марс!» Костя широко открывает глаза. Снится, что ли? Да нет, просто солнце вышло из-за облака и осветило картину.

— На Марс, Шмель, на Марс, а? — повторяет Вера Аркадьевна.

И тут Костю вдруг осеняет.

— А знаете, Вера Аркадьевна, — говорит он, — мне один раз снилось. Я лечу… и кругом одни звезды! Я даже одеяло сбросил. Честное слово!

И Вера Аркадьевна верит. Она уже сорок лет работает в школе. Тысячи таких, как Костя, прошли через ее руки. Но по-прежнему ей всегда легче поверить хорошему, чем плохому.

— Вот видишь, Костя, — говорит она, — ты ведь все понимаешь. Иди, извинись перед учителем. Иди и обещай, что это — последний раз.

Не столько в словах ее, сколько в голосе — доброта и мудрость старой женщины, которой гораздо приятнее похвалить или простить, чем наказать или выругать.