Астрид Линдгрен - Бритт Мари изливает душу

Среди прочих историй она рассказала о том, как была в Англии и ехала поездом в Оксфорд с подругой из Швеции. Ей было лет двадцать. Против молодых дам сидел какой-то джентльмен и читал «Таймс».

– Этот малый выглядит поистине очень неплохо, – сказала мама, непосредственная, как всегда, и твёрдо уверенная в том, что никто в купе шведского языка не понимает. – Но какая самоуверенность! – продолжала она. – Перед тобой типичный англичанин, который не думает, что на свете есть ещё какая-то другая страна, кроме Англии.

– Не смотри ему прямо в лицо, – предупредила её подруга, – он поймёт, что мы говорим о нём.

– Конечно, – согласилась мама, – я смотрю на него так скромно и редко, да и вообще он читает газету, так что ничего не слышит и не видит.

После чего мама с подругой детально прошлись насчёт его внешности и его душевных качеств.

Уезжая в Англию, мама взяла с собой меховое боа, которое ненавидела больше всего в жизни. Оно было старое, уродливое и потёртое; мама называла боа Драконом, уверяя, что оно обвивает её шею, как дракон, стерегущий пленённую принцессу. Бабушка – мамина мама – упорно настаивала, чтобы дочь взяла боа с собой, так как с её чувствительным горлом, право, нельзя шутить с английским климатом.

Всё-таки с самых первых дней пребывания на английской земле мама предпринимала энергичные попытки забыть где-нибудь Дракона. Она оставляла его в гостиницах и ресторанах, она уронила боа однажды на улице и позволила соскользнуть со своей шеи в такси, но было совершенно невозможно избавиться от него. В последнюю минуту всегда поспешно появлялась какая-нибудь услужливая душа с боа в руках. И маме приходилось благодарить и давать, как полагается, мелкую монету за труды.

Когда поезд прибыл на станцию в Оксфорде, мама сказала:

– Пусть матушка говорит что угодно, но я так долго мучилась с Драконом, что с ним надо покончить.

Взяв боа, она положила его в багажную сетку.

– Лежи здесь и с места не двигайся! Мир твоей памяти! – сказала мама и быстро вышла из вагона.

Подруге надо было выполнить какое-то поручение, и мама в ожидании её стояла одна на улице.

И вот тут… Кто шёл ей навстречу, если не читавший газету англичанин из их купе? В руках он держал мамино меховое боа. Учтиво поклонившись, он улыбнулся и на чистейшем шведском языке произнёс:

– Мне кажется, вам всё же необходимо взять боа. Не исключено, что в это время года вечера будут прохладные.

Отгадай, кто это был? Это был папа. И мама говорит, что весны, подобной той, в Оксфорде, ей никогда в жизни больше переживать не приходилось. И прежде чем весна сменилась летом, мама и папа были уже помолвлены.

Разумеется, мама ещё раньше много раз рассказывала нам об этом, но мы никогда не уставали слушать эту историю. Я только не могу понять, как наша мама могла сидеть там, в поезде, прямо против папы и не знать, что это – наш папа?!

– Зато я сразу же понял, что это – мама и что я её нашёл, – с довольным видом говорит папа.

– Да, яснее ясного, что ты сразу узнал маму, – вступает в разговор Йеркер. – Кто угодно бы это сделал. Хотел бы я, мама, тоже быть с тобой в поезде, я бы уж хорошенько застегнул на твоей шее Дракона.

Как ты думаешь, что вообще произошло с Драконом в дальнейшем? Думаешь, вероятно, что он одиноко пошёл навстречу горькой судьбе и был брошен где-нибудь в английской провинции? Ни в коем случае! Для Дракона началась новая эпоха, эпоха величия. Мама надела боа на шею в день своей помолвки, а затем Дракона торжественно повезли домой в Швецию. Теперь он, щедро посыпанный перцем от моли, хранится в коробке на чердаке. Но каждый год пятого мая, когда мама с папой празднуют день своей помолвки, его вынимают, и он красуется у мамы на шее, когда она выходит с папой из дома и они вместе обедают в ресторане в честь помолвки.

Пока мы болтали, время шло, и было уже довольно поздно. Под конец мама сыграла нам на пианино, играет она потрясающе. Моя заветная мечта – играть когда-нибудь так же хорошо, как и она, но я знаю, что это мне никогда не удастся. Сванте изо всех сил старается укрепить меня в этой мысли. Я обычно играю по нотам, которые называются «Pianoboken» – «Для фортепиано»; Сванте жирным красным карандашом перечеркнул букву «а» в слове «Piano».

– «Pinoboken» – «Книга страданий» [40] – гораздо ближе к истине, – говорит мой любезный братец.

Возможно, он и прав.

А сейчас я лягу и почитаю главу из книги «Дэвид Копперфилд», если только Йон Блунд [41]не имеет ничего против. Но я уже зеваю, так что интересно знать, что будет дальше. Вообще-то читать по вечерам лёжа – дурная привычка. Но это так чудесно, чудесно, чудесно!