Астрид Линдгрен - Приключения Эмиля из Лённеберги

Лина была в прекрасном настроении, и её щёки уже не напоминали воздушные шары. Она направилась к груше, чтобы показать Альфреду дырку от зуба, а Крёсе-Майя пошла на кухню готовить кофе. Из комнаты до неё доносились голоса детей, и она решила пойти поздороваться со своей любимицей Идой.

Но когда Крёсе-Майя увидела, что сестрёнка Ида лежит в постели, вся посиневшая, с белыми кругами вокруг глаз, она на миг лишилась дара речи, а потом спросила прерывающимся от волнения голосом:

– Боже мой, что случилось?!

– Тиф, – ответил Эмиль и захихикал.

В эту минуту во дворе послышался шум – приехали папа с мамой и их гости во главе с самим пастором. Все тут же двинулись к дому, потому что успели уже проголодаться и хотели поскорее сесть за стол. Но на крыльце стояла Крёсе-Майя и кричала не своим голосом:

– Уезжайте! Скорее уезжайте! В доме тиф!

Испуганные гости в растерянности остановились, только одна мама Эмиля не потеряла голову:

– Да что ты болтаешь? У кого это здесь тиф?

Тут из-за спины Крёсе-Майи выглянула сестрёнка Ида в ночной рубашке, вся посиневшая, со странными белыми кругами вокруг глаз.

– У меня, у меня тиф! – крикнула она и радостно засмеялась.

Все расхохотались, все, кроме папы Эмиля. Он только спросил каким-то особенным голосом:

– Где Эмиль?

Но Эмиль куда-то исчез. И всё время, пока гости пили кофе, он не появлялся.

Когда гости встали из-за стола, пастор пошёл на кухню, чтобы утешить Крёсе-Майю, которая сидела как в воду опущенная из-за того, что тиф оказался не настоящим тифом. А когда все ободряющие слова были сказаны, он обратил внимание на ту связку писем, которую Ида в своё время вынула из бархатной шкатулки и бросила на пол. Теперь она валялась на буфете.

Пастор взял её в руки и вытащил письмо Адриана из Америки.

– Не может быть! – воскликнул он. – Прямо глазам своим не верю! У вас оказалась как раз та марка, которую я так давно ищу! Очень редкая марка. Она стоит не меньше сорока крон.

Дело в том, что пастор собирал марки. И хорошо в них разбирался.

Папа Эмиля ахнул, когда услышал, что такой крошечный кусочек бумаги стоит сорок крон. Он даже с некоторой досадой покачал головой.

– За сорок крон можно купить полкоровы, – сказал папа Эмиля, с упрёком глядя на пастора.

Тут уж Эмиль не смог смолчать – он приоткрыл головой крышку сундука, в котором спрятался, и спросил:

– Папа, если ты купишь полкоровы, какую часть ты выберешь – переднюю, чтобы она мычала, или заднюю, чтобы била хвостом?

– Иди в сарай, Эмиль! – строго сказал папа.

И Эмиль пошёл. А пастор, уходя, взял марку и оставил четыре десятикроновые бумажки. На другой день Эмиль поскакал на хутор Бакхорву, вернул все письма и передал деньги от пастора. А хозяева в благодарность подарили ему фонарик – как раз такой, о каком он давно мечтал.

Вообще-то папу Эмиля было в данном случае даже немного жалко. Его сынишка сделал на последнем торге столько блестящих дел, а сам он приобрёл на нём всего лишь одну свинью. И представь себе, его и тут преследовала неудача: свинья опоросилась ночью, когда никто этого не ожидал; у неё было одиннадцать поросят, но десять из них она съела – это иногда случается. Одиннадцатого постигла бы та же участь, если бы его не спас Эмиль, которого разбудил визг, доносившийся из свинарника. Он тут же кинулся туда и увидел страшную картину. Единственного ещё живого поросёночка он вырвал буквально в последнюю минуту из пасти его матери. Да, что и говорить, это была не свинья, а настоящее чудовище, недаром она после этого заболела и не прожила и трёх дней. Бедный папа Эмиля! От всех его сделок на торге у него остался теперь один-единственный крохотный поросёночек, да и тот полуживой. Надо ли удивляться, что папа был мрачно настроен!

– В Бакхорве всё не как у людей, – сказал папа Эмиля его маме, когда они укладывались спать. – И даже над всей их скотиной тяготеет какое-то проклятье, это ясно. Погляди на поросёнка!

Эмиль услышал этот разговор, уже лёжа в кровати, и тут же оторвал голову от подушки.

– Дайте мне поросёночка, уж я его выхожу, – сказал он.

Но предложение Эмиля не пришлось папе по душе.

– Я только и слышу от тебя: дайте да дайте! – сказал он с горечью. – А мне кто что даст?