Анвар Абиджан - Аламазон и его пехота

Об этом расскажем в следующий раз.

Алтыарык, 1976–1978 гг.

Ха, вы только поглядите, как он стоит — руки в карманах, рот до ушей! Веселится, словно ему петушка на палочке подарили. Бездельник! Чем так вот на улице болтаться, лучше бы «Букварь» или еще какую умную книгу полистал.

У-у, жадина! Недавно гляжу — в школу идет. В одной руке портфель, в другой — пашмак-халва.

— Э-гей, — кричу я ему, — Бахрам! Не разделить ли то, что у тебя в руке, на двоих?

Вообще-то, у ребятни сейчас хватка такая, что ой-ойой! И аппетит — тоже. Любому мальчишке этого пашмака хоть сотню дай — в два счета проглотит, крошки никому не оставит.

К чему, спрашиваете, я клоню? Да к тому, что и Бахрам вот пожадничал, не захотел делиться. Ну, думаю, раз так — держись, Бахрамджан! Р-раз, и разнесла по всей округе его тайну. Какую? Неужто еще не слышали? Ладно, так и быть, скажу, вы ведь, как никак, тоже свои.

Вы ведь знаете: в этом году в первый класс принимали только тех, кому до тридцатого сентября семь лет исполнилось. До тридцатого! А Бахрам когда родился? Первого октября! Уж кому-кому, а мне точно известно. Так вот, он в школу, как говорится, под шумок пробрался. Пролез, понимаете ли, воспользовался тем, что в школе добрые люди работают. Они даже документы толком не посмотрели. Видят, вроде ростом вышел, а что у него в голове это будущее, мол, покажет.

Так вот, одним словом, шепнула я одному, другому про эту тайну-секрет. На свете справедливых существ, вроде нас с вами, немало, не один, думаю, так другой до директорских ушей доведет, какого обманщика приласкали. Начнут документы проверять. А там, глядишь, скажут:

«До свидания в будущем учебном году!». Короче говоря, выставят Бахрамджана из школы. Вот уж мы над ним посмеемся!

Другой раз не пожалеет тетушке Сороке кусочек пашмак-халвы. Что говорите? Учится хорошо? Отличник? Гордость класса? Скажите, пожалуйста, какие новости!

Было время, я его хорошим мальчишкой считала. А потом оказалось, что воспитан он неважно. Воспитанные ребята на сорок поглядеть специально в музей ходят. На чучело сорочье, я имею в виду. А ему чучело ни к чему. Для него главная радость — живую сороку обидеть.

Прискакал он вчера домой, бросил курам кукурузы, а сам давай камнями яблоки с дерева сшибать. Гляжу — кур мало, а кукурузы много. Разве, думаю, порядок это? Подкралась я тихонечко и стала клевать. Во-первых, время обедать подоспело, а во-вторых, я утром толком и не позавтракала, только немного в навозе покопалась. Так что, сами понимаете, кукурузу ту я с аппетитом клевала.

Клюю, значит, я, поклевываю, и вдруг вижу — прямо перед моим клювом ком сухой глины пролетает. И немалый — с доброго воробья. Куры, конечно, врассыпную, а я на самую макушку высоченного тополя взлетела. Достань, попробуй, меня.

Чем больше я об этом думаю, тем обиднее мне становится. Ну что я такого сделала? Только и всего, что у кур зерно поклевала. Икраму — то какое дело до этого? Зависть его гложет, вот что. Нет на свете никого хуже завистников. Сами не едят и другим не дают. — Неизлечимая болезнь, это я вам точно говорю.

И еще я вам скажу (раньше-то я молчала, а больше не хочу): прозвище у него — Рыжий. Один раз назовете его Рыжим — рассердится. В другой раз — орать станет. А уж в третий — во весь голос плакать начнет, прямо-таки рыдать. Вы попробуйте разок. Так просто, из интереса.

Со стороны на нее поглядеть — вроде тихая такая, бесхитростная девочка. Но это если со стороны. А на самом деле она очень даже себе на уме.

Вот послушайте, что сегодня произошло. Ну, послушайте.

Гляжу я утром, перелезла Надира кое-как через порог и потопала вперевалочку по айвану. А в руке у нее кусок самсы зажат — это я хорошо со своего дерева, со сливы, то есть, видела. И не ест она ту самсу, и не выбрасывает. Странно мне это, однако гляжу, наблюдаю: что же дальше будет. А она вдруг возьми да споткнись об веник. Ну и, конечно, растянулась на полу, и самсу в руке не удержала, отлетела она в сторону. Слышали бы вы, как заревела девчонка! Ну прямо навзрыд. Странно мне это показалось. «Неужто, думаю, так ушиблась? Дай-ка, я ее испытаю». Слетела я вниз и потихоньку стала приближаться к пирожку. И вот скажите мне, думаете вы о еде, когда у вас что-нибудь болит? Нет ведь, верно? А Надира как увидела меня, первым делом самсу схватила, а уж потом плакать перестала. Сидит, надулась, а глазищами так и сверлит меня, так и буравит.