Яник Городецкий: Треугольник

А по существу все было наоборот. Это меня не было. Потому что я умер…

Я снова всхлипнул. Я редко плачу. Мне уже нельзя плакать часто. Разве можно реветь такому здоровому пацану? Будет позор. Во всяком случае, когда мне было больно, я всегда терпел. Плакать в таких случаях я не смел. Хотя иногда было так больно, что приходилось украдкой вытирать глаза. Особенно в драках с Герасимовым. А от обиды… да что там говорить, бывало всякое. Иногда и не получалось терпеть.

А сейчас мне было и больно, и обидно. Как никогда раньше. Я не хотел этого, не хотел так. За что? Ну за что? Никогда я не делал чего-то такого, заслуживающего такого наказания. Или делал? Я порой обманывал отчима и маму, говорил, что не задали уроков, а сам убегал гулять, а однажды я утопил в туалете дневник. Но это было так давно, во втором классе. Я тогда первый раз получил двойку. По труду. Мы шили совят, а я ничего не делал, лень было. Сам виноват, конечно. Но как я испугался, я даже сейчас помню. А когда я шел домой (мы тогда еще в старой квартире жили, в однокомнатной), я все думал, что будет, когда вернется с работы мама. Как попросит дневник на роспись, а там такое. Это было немыслимо. Тогда я и бросил дневник в унитаз. Дурной был до ужаса. А когда дневник там, в воде, забулькал и затрепыхался, никак не желая плыть в канализацию, я вообще чуть не умер от страха — куда я его дену, этот мокрый документ с нелепой фотографией на первой странице (здоровенные перепуганные глаза и оттопыренные уши!)? Да тут все следы преступления налицо!

Но дневник все-таки смылся. Поплавал немного, пугая меня до дрожи, и исчез. Я вздохнул с облегчением, а маме сказал, что потерял документик, который, как нам любили в ту пору повторять — "лицо ученика". Это было первое в моей жизни вранье. Первое, но далеко не последнее. А мама, кстати, все про двойку узнала на собрании. Пришлось снова что-то придумывать, я уже не помню, что.

А еще? Было что-нибудь такое? Было. Да, это, конечно… За одно такое можно и так наказать, как меня…

Мне тогда было десять или одиннадцать, не помню. Да и не важно это, важно другое — я оказался самым настоящим подонком. Я спер у мамы из кошелька деньги. Немного, пятьдесят рублей. Как сейчас помню эту бумажку — синеватую, порванную слегка посередине, на сгибе. Я сейчас даже не представляю, что мог такое. А оказывается, мог. Мне нужна была книжка. Про оружие: про пистолеты, револьверы и ножи. Какие они были раньше, в далекой древности, и какие бывают сейчас. Я давно хотел ее прочитать и рассмотреть. Какие там были картинки! Просто офигенные. Я давно на такую книгу заглядывался, но стоила она дорого, двести рублей. Для меня по тем временам это была сумма просто немыслимая. У меня больше двадцатки не было никогда, да и не нужно мне было больше, я и не просил. А в этот раз вот как получилось… Просто до ужаса было надо. Но денег мне не хватало, и не хватало примерно полтину. Тогда я и…

А мама не заметила, что деньги пропали. Но зато спросила, откуда у меня эта книга. Я соврал, что мама сама и дала мне денег, давно, еще на день рождения (это была правда, но не вся), а я купил книжку в магазине, в книжном, который от нашего дома через три остановки. Мама мне, кажется, поверила, но вечером я разревелся и честно во всем признался. Никогда мне не было так стыдно, так противно, как тогда. С той поры я ненавижу оружие. Никакое… А книжку я отдал одному мальчишке.

А еще… Да, было и еще. Тоже плохое. Примерно тогда же, тем же летом, когда я стащил капитал. Или нет, раньше. Да, точно, это было пораньше на год-полтора.

Мы тогда с мальчишками задумали мстить Иванычу — нашему соседу. Этот самый Иваныч, на наш взгляд, был самым вредным человеком на свете, потому что отовсюду нас гонял. Иногда мы бегали под его окнами (он жил на первом этаже) и кричали, смеялись, в общем, вели себя, как обыкновенные мальчишки, которые увлечены игрой. Иваныч не понимал нашей радости, и наше веселье разделить не собирался, скорее наоборот. Он высовывался из окна и кричал, чтобы мы шли играть куда-нибудь подальше. Мы ужасно обижались — не знали, что Иваныч на самом деле нездоров, ему нужен был покой и отдых, а не крики обнаглевших пацанов за окнами. Не знали. И прятали затаившуюся обиду. А иногда мы забирались на яблони, таскали с них противные кислые яблоки, чтобы этими яблоками играть в войну — обстреливать друг друга. А когда запасались трофеями, Иваныч ходил под яблоней и орал, что мы свиньи, эгоисты, только о себе думаем, и так далее. Иногда он даже замахивался на нас своей палкой. Он, когда ходил, все время опирался на нее, потому что хромал. Мы этим часто пользовались: с яблонь прыгали в кусты и быстро убегали. Разве мог старый Иваныч догнать нас? Мы, как правило, его не боялись и не слушали, так что все его угрозы, запугивания и обзывания я тут привести не могу. Потом мама объяснила мне, что эти яблони, оказывается, сажал когда-то сам Иваныч. Но тогда мы с мальчишками этого тоже не знали. Да если бы и знали, все равно лазали бы.