Стиг Ларссон - Девушка, которая застряла в паутине

В его глазах светилось высокомерие, и Бублански сразу ощутил свое еврейство — как это часто с ним бывало, когда он встречал такого рода недоброжелательность. Вероятно, взгляд мужчины являлся также демонстрацией власти. Торкель Линден хотел показать свое превосходство, поскольку ставил на первое место здоровье мальчика, а не использование его в полицейских целях, и Бублански не видел иного выхода, как начать разговор самым обходительным образом.

— Очень приятно, — сказал он.

— Неужели? — удивился Торкель Линден.

— О, да, с вашей стороны было так любезно согласиться принять нас почти без предупреждения… Но мы ни за что не стали бы навязываться, если б не полагали, что у нас дело крайней важности.

— Я предполагаю, что вы хотите каким-то образом допросить мальчика.

— Не совсем так, — продолжил Бублански, уже не столь обходительно. — Мы скорее хотим… да, я должен сперва подчеркнуть, что сказанное мною останется между нами. Это важный вопрос безопасности.

— Для нас секретность — вещь само собой разумеющаяся. У нас здесь нет никаких утечек информации, — сказал Торкель Линден, словно намекая на то, что у Бублански они есть.

— Я хочу только убедиться в том, что мальчик находится в безопасности, — строго проговорил комиссар.

— Значит, для вас это главное?

— Да, именно так, — еще строже произнес полицейский, — и поэтому я серьезно говорю: нельзя, чтобы что-нибудь из рассказанного мною каким-то образом просочилось наружу — прежде всего, по электронной почте или по телефону. Мы можем где-нибудь уединиться?

Соне Мудиг центр не слишком понравился. Наверняка из-за плача — где-то поблизости все время отчаянно плакала маленькая девочка. Они сидели в комнате, пахнувшей моющими средствами и еще слабо отдававшей чем-то другим — возможно, ладаном. На стене висел крест, а на полу лежал потрепанный коричневый мишка. Больше ничего особенного в обстановке комнаты не было, и особого уюта в ней не чувствовалось.

Поскольку обычно такой добродушный Бублански явно пребывал на грани срыва, Соня взяла дело в свои руки и деловито и спокойно рассказала о случившемся.

— Но теперь, как мы поняли, — продолжила она, — ваш сотрудник, психолог Эйнар Форсберг, сказал, что Августу не следует рисовать.

— Это был его профессиональный вывод, и я его разделяю. Мальчик от этого плохо себя чувствует, — ответил Торкель Линден.

— Но ведь сейчас он, можно сказать, едва ли может хорошо себя чувствовать, при всех сложившихся обстоятельствах… Он видел, как убили отца.

— Нам нельзя усугубить это положение, не так ли?

— Конечно. Но рисунок, который Августу не дали закончить, может привести нас к прорыву в расследовании, и поэтому мы вынуждены настаивать. Мы обеспечим присутствие компетентного персонала.

— Тем не менее я должен сказать «нет».

Соня просто не поверила своим ушам.

— Что? — переспросила она.

— Со всем уважением к вашей работе, — неколебимо стоял на своем Торкель Линден. — Здесь, в «Óдине», мы помогаем детям, попавшим в тяжелую ситуацию. Это наша задача и наше призвание. Мы не состоим в услужении у полиции, вот так. И гордимся этим. Пока дети находятся здесь, они должны чувствовать себя защищенными благодаря тому что мы ставим во главу угла их интересы.

Мудиг положила руку на колено Бублански, чтобы помешать тому вспылить.

— Мы можем легко получить постановление суда по данному вопросу, — сказала она. — Но нам бы не хотелось идти таким путем.

— Умно с вашей стороны.

— Позвольте мне вас кое о чем спросить, — продолжила Соня. — Вы с Эйнаром Форсбергом действительно точно знаете, что лучше для Августа — или, например, для девочки, которая там плачет? Не может ли нам всем, напротив, требоваться выражать наши мысли? Мы с вами можем разговаривать и писать, или даже связываться с адвокатами. Август Бальдер лишен таких средств выражения. Но он умеет рисовать и, похоже, хочет нам что-то сказать. Неужели мы должны препятствовать ему в этом? Разве запрещать ему это не столь же негуманно, как не давать другим детям высказываться? Не следует ли нам позволить Августу изобразить то, что должно мучить его больше всего остального?

— По нашим оценкам…

— Нет, — оборвала его Соня. — Не говорите о своих оценках. Мы связались с человеком, который лучше всех в стране разбирается в подобной проблематике. Его зовут Чарльз Эдельман, он профессор неврологии, и он уже едет сюда из Венгрии, чтобы встретиться с мальчиком. Не правильно ли будет позволить решать ему?