Сергей Дигол - Отпечатки на следах [СИ]

Со смертью Сергея Ивановича хлеб, доселе гостивший в доме в качестве необязательного блюда на столе, отныне — горький парадокс для семьи хлебозаводчика — занял на нем центральное место и, увы, в гораздо менее тесной компании продуктов.

Упущенные возможности и неупущенные ошибки стремительно множились, даже быстрее уносившихся в прошлое лет, и иногда Анастасия Дмитриевна чувствовала в горле ком сожаления от того, что не последовала, вместе с дочерью, из детского сада в школу, хотя бы учительницей в начальные классы, а там, гляди, подоспело бы и заочное высшее образование, а с ним и возможность преподавать с четвертого класса: кто с ее педучилищем разрешил бы одаривать детей средним, пусть даже неполным, образованием?

Но одиночество безжалостно съедало дни, недели и годы, гнало Анастасию Дмитриевну по одному и тому же кругу, а не только тянуло где–то внизу живота — эту проблему она, пусть с перерывами, но решала. Вот только мужчины, все как один, попадались из разряда женатых, да еще и порядочных семьянинов. Так, сволочи, и возмущались: я, мол, порядочный семьянин, — когда Анастасия Дмитриевна, обычно после нескольких месяцев свиданий, всякий раз уговаривая себя не делать ничего такого, все же заводила разговор о более тесном союзе. Это был верный знак: мужчина больше не появлялся и живот снова начинал тянуть. Ровно до следующего кавалера, и снова, как назло, не холостого.

Еще одиночество означало Наташины уроки по вечерам, репетитор по субботам (поначалу Анастасия Дмитриевна еще верила в возможность спасения в дочери математика, а потом, осознав, что гуманитарий — это прежде всего аллергия к точным наукам, переключила Наташу на дополнительные занятия по английскому), прогулки в парке в выходные и танцы по воскресеньям в одиннадцать, перед которыми мать переживала, чтобы дочь выглядела на высоте, а во время занятий — из–за мальчишек, раздевавших цепкими взглядами ее и без того налегке одетую — в трико и коротенькой юбочке с оборками — дочь.

Оставались ночи — их рано овдовевшая Анастасия Иващенко проводила на кухне, обливаясь слезами, иногда от жалости к себе, но в большинстве случаев — от обиды на агрессивный лук, без которого борща не сварить и котлет не пожарить. Мужчинам, тем самым принципиальным семьянинам и порядочным сволочам, она уделяла не более трех дней в неделю, когда выпадала утренняя смена в детском саду: ровно с половины двенадцатого и до тринадцати ноль–ноль, а в половину второго из школы возвращалась дочь, которую ждали разогретый обед на плите, улыбающаяся мама в пушистых тапочках и домашнем халате на голое тело, а еще — застеленная с болезненной аккуратностью, но еще хранящая тепло двух тел кровать в маминой комнате.

Анастасия Дмитриевна не помнила, когда стала замечать у себя седину и не была уверена, что первых белых ворон из своей шелковисто–каштановой шевелюры она пыталась — разумеется, безуспешно — изгнать уже после смерти мужа. В конце концов, тридцать четыре года — тот возраст, в котором женщина уже не воспринимает появление в своей голове этих тварей как катастрофу, даже если они развели там целое гнездо.

Теперь же, когда Наташа неизбежно приближалась к своим тридцати, после которых одиночество уже не кажется временным явлением, количество седых волос на голове Анастасии Дмитриевны увеличивалось неправдоподобными темпами, и иногда ей казалось, что стоит взглянуть на себя с перерывом в месяц, из зеркала высунется незнакомое лицо совершенно седой старухи. Каждый из незамужних Наташиных лет, лишь только ей исполнилось восемнадцать, мать переживала за два, а каждый свой год после ее двадцати пяти — по крайней мере за пять.

Все для того, чтобы в один прекрасный день увидеть, как дочь покраснела и впервые не дала матери себя проводить до остановки.

— Тебя встречают? — только и выдохнула Анастасия Дмитриевна, чтобы услышать в ответ укоризненное «мам» совершенно пунцовой Наташи.

И все же Анастасия Дмитриевна проводила дочь — взглядом, силясь рассмотреть ее, а главное, его через окно. Это было не так просто: остановка располагалась почти и у перекрестка и чтобы увидеть будущих пассажиров, приходилось чуть ли не ложиться левой щекой на оконное стекло.

Расплющившись таким образом, Анастасия Дмитриевна дернула ногой, ударившись коленом об отопительную батарею и застонала, но не от неизбежного синяка, а от раны, которая, подобно синяку, не посинеет, не позеленеет и не пожелтеет прежде чем исчезнуть, а будет отныне и впредь кровоточить в самом сердце. Она увидела главное — его, нос которого, как показалось Анастасии Дмитриевне, воткнулся в лицо Наташи, хотя воображение подсказало ей, что они всего лишь поцеловались.