Андерс Рослунд - Сделано в Швеции

– Бритт-Мария.

Папа сжимает его руку, прогоняет безмолвие. Но не темноту.

– Бритт-Мария!

Лео тянет левую руку к свету на крыльце, смотрит на часы, на уродливые стрелки. Час девятнадцать минут пятьдесят две секунды. Проверяет еще раз, когда в доме загорается первая лампа. В спальне деда и бабушки. И еще раз, когда зажигают одну из ламп в гостиной, торшер под цветастым абажуром.

– Уходи! – кричит дед. Он открыл окно, и они глядят друг на друга. – Ночь на дворе, Иван, уходи!

Потом друг на друга смотрят Лео и дедушка, пока Лео не отводит глаза.

– Бритт-Мария! Выходи, Бритт-Мария! Твое место не здесь!

– Я вызову полицию, Иван!

– Ты? Паршивый Аксельссон?

– Если ты не уберешься!

– Бритт-Мария уедет со мной. Домой. К семье.

– Все, я закрываю окно. И если ты не уйдешь… вызову полицию. Слышишь, Иван? Вызову полицию.

Дедушка закрывает окно, гасит свет. Папа впервые отпускает руку Лео и грозит кулаком дому, дедушке.

– Бритт-Мария! Нечего сидеть там, как паршивый Аксельссон! Выходи! К своей семье! К своим детям! Ко мне!

Окно по-прежнему закрыто, в доме темно. Папа выхватывает у Лео пластиковый пакет, который тот прижимал к груди, достает бутылку.

– Выходи! Или я вас сожгу! Все спалю к чертовой матери!

Папа протягивает бутылку Лео. Руки Лео безвольно висят.

– Лео, целься в окно полуподвала.

Руки по-прежнему не двигаются. Лео не берет бутылку. И не смотрит на папу, смотрит в землю, в траву.

– Мы выгоним ее оттуда огнем. Понял?

Он достает из нагрудного кармана зажигалку, подносит огонек к горлышку бутылки, к тряпке, которую пропитали бензином и протолкнули внутрь, как корм в гусиное горло.

Тряпичные лепестки становятся желтыми и оранжевыми.

– Бритт-Мария! Это твое решение! Твой выбор!

Папины движения медлительны, так бывает, когда знаешь, что запомнишь их навсегда, хотя они и сливаются с голыми подвижными ветвями вишни. Он бросает бутылку в окно полуподвала, в комнату, где они обычно ночуют, когда гостят в этом доме, откуда не хочется уезжать. Стекло разбивается, и без малого через минуту – Лео уверен, потому что считает секунды, одну за другой, – огонь разгорается по-настоящему. Глухой звук. Слабые язычки пламени растут, пожар ширится, захватывает все внутри.

Папа больше не кричит. И не уходит. И даже не дрожит.

Комната ярко освещена. Но свет не такой, как от ламп, желтее. Огонь пожирает кресла и кровать.

Потом дверь в полуподвале распахивается.

Дедушка набрасывает на огонь большой половик, потом еще один, бабушка и мама тащат зеленые и синие пластиковые ведра, заливают огонь.

– Идем, Лео.

В доме по-прежнему беготня. Они снуют с ведрами в прачечную и обратно.

– Пора.

Две уродливые стрелки. Прошло четыре минуты сорок четыре секунды с тех пор, как Лео шагнул из машины в малиновые кусты, куда папа сейчас аккурат падает, и с тех пор, как они первый раз миновали бельевую веревку, о которую папа сейчас оцарапал щеку и подбородок. Совсем немного времени.

На обратном пути Лео закрывает глаза и не открывает их всю дорогу, которая кажется очень долгой, словно едут они на другой конец Швеции.

Он видит полицейскую машину, как только папа тормозит, как только он сам открывает глаза.

Возле их подъезда. Черно-белая машина. Запаркованная наискосок перед высоткой, отчетливо различимая в свете уличного фонаря.

Никогда раньше он не видел полицейскую машину так близко от своего дома.

Обычно они паркуются подальше или на стоянке и идут оттуда пешком. Но чтобы так, прямо у подъезда, как бы блокируя дверь…

– Все будет хорошо.

Лео еще больше съеживается на заднем сиденье.

– Мы – семья. Верно? И если будем держаться заодно, как положено семье, все будет хорошо.

Передние дверцы полицейской машины открываются одновременно. Полицейских двое. Немолодой мужчина, даже постарше папы, и женщина, а ему нечасто доводилось видеть полицейских-женщин. Направляются прямо к их машине, прямо к папе.

– Иван Дувняк?

Их хорошо слышно, хотя все стекла подняты, и они стучат по стеклу, пока папа его не опускает.

– Да?

– Вы поедете с нами.

– Какого черта?!

– Вы прекрасно понимаете, почему мы здесь.

Папа мотает головой, старается говорить разборчиво, не бормочет себе под нос, шевелит губами.

– Нет. Понятия не имею. – Он оборачивается назад. – Сынок, ты понимаешь, о чем они толкуют?

Папа наклоняется ближе, от него разит перегаром, так же сильно, как бензином и дымом, въевшимися в рукав куртки.