Андерс Рослунд - Сделано в Швеции

Лео держит бутылку в руках, черный конь на этикетке поднялся на дыбы, а папа льет бензин, время от времени проверяя, достаточно или нет.

– Не больше половины. Это важно.

Ну вот, достаточно, папа ставит канистру на стол. Снова нюхает мамину наволочку – дыхание слышно на всю кухню, – потом берется за нее обеими руками и рвет на узкие полоски, которые складывает в кучку.

– Полоски такого размера.

Он сворачивает одну из полосок в квадратик, с мамиными инициалами посередине, смачивает бензином из канистры.

– Теперь сюда, в птичье горло, черт бы его побрал. Поднажмем. В гусином аду не протестуют.

Папа проталкивает ткань в бутылку, понемногу, и прекращает, прежде чем она касается бензина.

– Видишь, да? Ни в коем случае не до самого низу. Иначе, если поднесешь огонь… – Руками и голосом он изображает взрыв. – … рванет, причем раньше времени. Держи крепко и, когда ткань горит, не наклоняй бутылку. Бросай всем корпусом, точно так же, как наносишь удар.

Папа дважды обходит вокруг кухонного стола, держа бутылку на вытянутой руке, выпятив подбородок и нижнюю губу, и бурчит, как всегда, когда пьян и думает о другом:

– Мы ведь не Аксельссоны.

Он моет под краном пропахшие бензином руки, закуривает сигарету без фильтра и откупоривает новую бутылку. Эту он выпьет.

– Понятно? Ты никогда не станешь паршивым Аксельссоном!

Пьет он еще быстрее обычного.

– Дело… дело было так. Когда стал встречаться с вашей матерью, я вообще-то не любил ее. Она была красивая, что правда, то правда, но я сказал ей: “Я тебя не люблю, любовь – это предательство”.

В одной руке у папы откупоренная бутылка, в другой – бензин, он проходит в коридор, совсем рядом с Феликсом, останавливается у вешалки.

– Знаешь, что она сказала, Лео? Она сказала, слово в слово: “Я никогда тебя не предам, Иван”.

Куртка висит на крючке, ботинки стоят на коврике.

– Слово в слово! Именно так. И тогда я сказал: “А как я могу быть в этом уверен?” Знаешь, что она ответила, Лео? Догадайся!

Куртка Лео на соседнем крючке, папа бросает ее на кухонный стол, где по-прежнему сидит на стуле Лео.

– Она сказала: “Если я тебя предам, Иван”, – слово в слово! – “можешь меня убить”.

Лео считает секунды. Шесть секунд от внезапного торможения до сбоя в коробке передач, двенадцать секунд от папиного рыка на замешкавшегося автомобилиста до поворота, более крутого, чем запомнилось папе, девять секунд между сигналами машины, идущей за ними, и ее резким выруливанием из левого ряда.

Они останавливаются. На том же месте, что и сегодня после обеда. И даже в темноте он различает широкую трубу бабушкиного дома, который кажется таким маленьким под сенью вишни, отчасти укрытый разросшейся малиновой изгородью. Они молча сидят рядом, осматривая окрестности, будто взобрались на холм и смотрят вниз.

Пластиковый пакет стоит у него на коленях.

Не очень тяжелый, но он поневоле сидит неподвижно, как истукан, потому что бутылку нельзя наклонять.

Запах – вот что хуже всего. Бензиновые испарения заползают в нос, в мозги. До сих пор он знать не знал, что такое “коктейль Молотова”.

Теперь дрожит он. Папа передал ему дрожь, как тогда отцу Хассе.

– Что бы ни случилось, Лео, знай: я тебя люблю.

Дрожь, которой он так боится.

– Папа?

– Да?

– Так надо?

Он даже не моргает. От этого глаза прямо-таки болят.

– Да.

– Но…

– Сперва мы с ней поговорим.

– А вдруг она не захочет говорить?

– Тогда то, что произойдет, – ее выбор.

Папа открывает дверцу, выходит. Первый шаг неловкий, он пошатывается, но, схватившись за боковое зеркало, восстанавливает равновесие. Ждет, когда Лео тоже выйдет из машины.

Но Лео не выходит.

Смотрит на часы с уродливыми стрелками. Час ночи шестнадцать минут и двадцать четыре секунды. Он знает: если следить за временем, смотреть на часы, чувства отступают. Он всегда так делает, когда они с Феликсом наперегонки носятся вверх-вниз по лестнице с рекламными листовками в руке, – счет секунд держит усталость на расстоянии.

Папа ничего не говорит, да и незачем, он просто протягивает руку, пока Лео не встает, прижимая пластиковый пакет к груди. Он не помнит, что рука у папы такая шершавая, много лет к ней не прикасался.

Путь к дому кажется очень долгим. Папа двигается как бы рывками, то и дело спотыкаясь. Тем не менее они выбираются к заднему двору. Впотьмах, по тропинке между кустами малины, которыми дедушка так гордится, ягоды на этих кустах крупнее, чем на других, теплого красного цвета, какой-то старый сорт, сладкий на вкус.