Румит Кин - Марат

А что потом? Они на улице в центре города, и вокруг полно людей. Если Марат вылезет из машины, забрызганный кровью, он не добежит даже до следующего поворота.

– Ты врешь, – сказал он. – Я никто. У меня даже нет фамилии. Откуда ты вообще про меня знаешь?

Он говорил, выплевывая слова и резко дергая головой.

– Ко мне приходила твоя мать, – ответил белый.

– Тогда скажи, как ее звали.

– Камила Шудри, – не задумываясь, ответил Ульрих.

Его мать. Она пыталась что-то для него сделать. Она искала его отца. «Кстати, – прошептал голос Намон у Марата в голове, – ее кукла вуду рассказала мне о том, как ты ее убивал». «Заткнись», – беззвучно крикнул Марат голосу. Старуха захохотала.

Подросток посмотрел на белого.

– Твой Фахид мог узнать это у Роберта.

«А мог у учителя школы, когда тот шел за закрытым гробом черного мальчика, – сообщила Намон. Она явно не собиралась молчать. – Помнишь, как они все жалели его? Тебя так не пожалеют. Если они докажут, что это ты убил его, тебя зароют как дохлую собаку, твои руки с отрубленными пальцами будут торчать из земли, и муравьи придут, чтобы ими питаться».

Ульрих видел, что Марат побледнел.

– Зачем мне это? – спросил он.

Марат тяжело дышал.

– Когда? – спросил он.

– Год назад.

– Она еле двигалась.

Ульрих пожал плечами.

– Она две недели пробыла в Абиджане. И добилась встречи.

– Когда точно?

– Февраль.

Доктор Анри. Больница. Белый не врал. Все сходилось. Марат думал, что те две недели она была в больнице. Он думал, что она тратит деньги на себя.

– Почему я должен этому верить? – спросил он.

Белый пришел в раздражение.

– Хотя бы потому, что я с тобой говорю. Или ты думаешь, что найдутся недоумки, которые станут разыгрывать такой спектакль, чтобы сделать тебе что-то плохое?

Марат молчал. Он знал, что Ульрих прав. Месть была бы другой. Каждый вечер он раскрывал нож и клал его под подушку, острием к стене. Каждое утро, выходя в туман, он думал о том, что сейчас его оглушат ударом по голове и увезут, чтобы истязать.

– Таких, как ты, каждый день убивают на улицах. Я могу проехать по городу и наловить целый зоопарк бедных черных детишек. Их родители мне еще приплатят, чтобы я только забрал их спиногрызов. А ты сидишь и не веришь, что тебе предлагают билет в рай?

Марат испытал страшную вспышку ярости. Порвавшийся презерватив. Разъяренные арабы с камнями. Женщина, задушенная в комнате с видом на Нотр-Дам-де-ла-Пэ. Он разжал кулак, потом снова сжал. Нож под рукой. Белый ублюдок думает, что теперь для него может быть рай? Он врет. Он не сидел на берегу и не смотрел в глаза крокодила, как это делал Марат. Он не знал, что такое планировать засаду. Он не видел, как внутренности вываливаются из вспоротого живота еще живого Клавинго, не видел, как тот падает в реку, не видел, как крокодил, почуяв кровь, бросается вперед. Он не чувствовал гипнотического страха, который после убийства делает руки ватными.

– Закрой дверь, сынок, – первый раз подал голос водитель, – а то в машине действительно становится жарко.

Не сейчас. Не сейчас. Не сейчас. Марат убрал руку с кармана и подобрал ногу. Дверь автомобиля захлопнулась. Шум улицы исчез, осталось тонкое пение кондиционера.

– Мой отец послал тебя сюда? – спросил Марат.

– Я говорил твоему отцу о твоем существовании, и он попросил это уладить. Он не уточнял, как.

Марат попытался сообразить, о чем идет речь.

– Видишь ли, по законам нашей страны ребенок может требовать от своих родителей некоторых вещей. Если твой отец о тебе не заботится, его можно за это судить.

– Я хотел бы его увидеть, – сказал Марат.

– Он не хочет тебя видеть.

– То есть, ему на меня плевать. Он просто защищает себя.

Белый поморщился.

– Можно сказать и так.

– Как он выглядит?

– Ему сорок девять лет. Он гере. Ты можешь найти его фото в какой-нибудь старой газете.

Гере. Его отец – один из тех, кто смеялся над ним и бил его. Один из тех, кто научил его тому, что его мать – арабская шлюха.

– Повтори, как зовут твоего босса.

– Алассан Буаньи. Но ты не сможешь носить его фамилию. Ты будешь Марат Шудри-Буаньи.

Шудри-Буаньи – дурацкое второе имя. Марат подумал, что у его отца большой долг.

– Ты говорил, его можно судить за то, что он со мной сделал.

Ульрих криво усмехнулся.

– Ты ненавидишь его, я понимаю.

«Жирная розовощекая свинья. Я могу сделать так, что ты умрешь, харкая кровью на дорогую обивку салона твоего джипа. И твои глаза погаснут, как погасли глаза моей матери, когда я душил ее, как погасли глаза Клавинго, когда я повел нож вверх».