Эгис Румит: Песня для Корби

На одном из окраинных кладбищ Москвы, у самой его границы, за которой уже начинаются поросшие золотистой травой дикие поля, есть могила, в которой никто не похоронен. Ее навещают часто, хотя все, кто к ней приходит, знают, что в ней нет того, о ком сообщает надпись на памятнике.

Этот памятник выглядит странно. Он похож на крест, но приглядевшись, понимаешь, что это скорее буква «Т», которой добавили две горизонтальные перекладины: та, что снизу, такой же длины, как верхняя, а та, что в середине — короче. Они идут строго параллельно земле. Но кое-что общее с обычными надгробиями у этого памятника есть: его тоже украшает фотография. Ее уголок перечеркнут темной линией. На фотографии — мальчик-подросток. Светлые волосы, задумчивые глаза, стеснительная улыбка, притаившаяся в изогнутых уголках губ.

Под фотографией — имя: «Андрей Токомин». И даты короткой жизни.

Те, кто приходит, знают, что мальчика в могиле нет, но некоторые все же выглядят печальными — потому что больше не увидят его, как если бы он действительно умер; они понимают, что его больше нет ни в одной стране из тех, до которых можно добраться по земле, воде или воздуху. Это его родители: отец — высокий мужчина с лицом, изуродованным жуткого вида шрамом, и мать — женщина, выглядящая одинокой, даже когда они приходят вместе. Иногда с ними маленькая девочка. Ее глаза и волосы чуть темнее, но сходство все равно разительное. Это сестра Андрея. В отличие от родителей, она вовсе не выглядит печальной. Она разговаривает с мальчиком на фотографии, рассказывает ему что-то, иногда даже играет на могиле и рисует на ней мелками всякие забавные фигурки. Родители не останавливают ее.

Она не единственная, кто так делает. Иногда посетители кладбища застают памятник испещренным странными значками, а землю под ним — уставленной множеством свечей. Эти свечи всегда появляются на исходе ночи и не гаснут до восхода солнца; в предрассветных сумерках их огоньки завораживающе танцуют на своих маленьких восковых постаментах.

Кладбищенский сторож, человек со смешным именем Никита Граф, неоднократно заявлял, что поймает «вандалов», которые в неурочное время проникают на территорию кладбища. Но дальше угроз дело не идет. Да и не по себе ему делается, когда он замечает, как вдалеке, на странной могиле, вспыхивают один за другим трепещущие светлячки, как движутся вокруг них смутные тени. В такие ночи он спешит запереться в своей сторожке, плотнее задергивает шторки на узком окне и глушит тревогу прозрачной. Лишь однажды он набрался храбрости погнаться за ночными тенями, но те легко ускользнули от него.

Иногда к могиле приходит высокий мужчина, на вид лет пятидесяти, с длинным вытянутым лицом и большегубым ртом, похожий на ожившего идола с острова Пасхи. Его фамилия Крин. Раньше он был следователем, но теперь ушел в отставку. Он не в силах больше работать. Ведя дело о гибели Андрея, он получил травму головы, и теперь каждый его день пронизан болью. Он долго стоит перед могилой, хмуро смотрит на фотографию подростка и думает, что есть тайны, которые ему никогда не раскрыть. Потом он едет в психиатрическую клинику, где заперт его бывший коллега, Белкин. Крин обязан ему жизнью, однако навещает его вовсе не из чувства благодарности. Он надеется, что тот однажды заговорит — расскажет обо всем, что знал, поможет разгадать загадки. Но Белкин молчит — улыбается, или плачет, или просто пускает слюну.

И все же самый постоянный посетитель странной могилы — другой человек: совсем молодой, сам еще недавно подросток. У него белая кожа даже в самые солнечные летние месяцы, улыбчивый рот, непокорные темные волосы — сколько их не расчесывай, все норовят свиться колечками. Он предпочитает, чтобы его звали Корби.

Иногда он приходит вместе с красивой девушкой, которая выглядит старше него. Чаще — с двумя друзьями. Но выпадают и редкие одинокие визиты. Тогда он говорит: разные вещи, странные вещи. Из обрывков его слов постепенно складывается история. Ее не подслушает сторож Граф, не узнает бывший следователь Крин. Деревья шелестят листвой. Кажется, что они слышали много подобных слов и давно уже безразличны к ним и к людским горестям. Но к этим словам они действительно прислушиваются.