Итан Планк - Музыка Рода Человеческого

Мужчина, по всей видимости, не собирался останавливаться, поэтому, опередив свою напарницу, спросил следующего гостя.

– Дженнис, что пожелаешь?

Кровь заливала девочке глаза, а все звуки с этой секунды стали слышаться с бесконечным эхом.

Дженнис обернулась в их сторону, перед этим поинтересовавшись, что заказал Фрай, и попросила то же самое.

– У Дженнис хороший вкус, – заметила женщина с противным голосом.

– Просто они не знают, что мы вкусно готовим, – пошутил мужчина.

«Дженнис, Дженнис», – повторяла Глория имя, пытаясь понять, почему оно, как и Фрай, до боли знакомое, но страх и невыносимые звуки в ушах не давали ей сосредоточиться.

Лезвие ножа двинулось вверх, издавая противный скрежет от прикосновения к оголенным костям на лице Глории.

Они же оставляли тонкую белую полоску, не запачканную свежей кровью, на поверхности ножа. Часто моргая, чтобы хоть как-то очистить от крови глаза, Глория снова увидела проблески солнца. Кровь сочилась из ран и, стекая, обжигала ещё не израненные участки головы. Девочка увидела группу взрослых… Среди них – Фрая, стоящего к ней спиной, и силуэт хрупкой молодой женщины, которая поворачивалась в её сторону. Это была Дженнис, её мама!

– Мама! Мамочка! Нет! – завопила Глория. – Не делай этого! Ты же меня…

Лезвие ножа резко ушло вниз. В ушах застыл звук металла по костям. Заляпанное кровью изображение исчезло из глаз. Лезвие, как по маслу прошлось по её глазам, захватив снова часть лба, переносицы и носа.

Глория проснулась разбитой и испуганной. Её настроение было хуже некуда. Композитор какое-то время любовался спящей девочкой и был свидетелем того, как она тяжело выходит из сна. Пока он и не подозревал, что эти минуты будут лучшими за сегодняшний день, потому что, кое-как позавтракав и придя в себя, Глория испортит этот день и себе, и ему.

Композитор всё понимал и многое прощал, но он был рождён обычным человеком, не наделённым клубком стальных нервов. Поэтому он тоже сдавался и, резко выключив у себя микрофон, срывался в пустоту своего кабинета. Его утончённая натура пренебрегала наведением хоть какого-то порядка на своём столе. Но это место, вернее, весь тот хаос, творившийся здесь, был для него священным.

Для него тут было всё на своём месте. Поэтому в минуты максимального негодования и стресса, мужчина был каждый раз близок к тому, чтобы устроить буйство красок с последующим уничтожением и разрушением всего содержимого стола об книжные стеллажи.

Единственное, что не мог бы понять Композитор, почему с первого дня пребывания здесь ей стали чаще сниться ночные кошмары.

Диалог между ними начался с неуместных и ненужных, как считал мужчина, слёз на лице девочки. Причиной же этих слёз была истерика от непонимания того, что она делает, почему нет других вариантов решения проблем. Почему он так мало откровенен с ней, почему не отвечает на её вопросы, игнорируя их или просто переводя тему. Не прекращая плакать ни на минуту, дрожащим голосом она рассказала о своих страхах, после последних сновидений, пожаловалась на странное самочувствие, на ощущение паники и тревоги.

Но Композитор был непоколебим и равнодушно спокоен.

Именно так, и уже в который раз так, казалось Глории.

– Мистер, я лишь хочу найти какую-нибудь альтернативу, – плача, произнесла девочка, выгибая спину и шею.

– Мы идеально работали, Глория. Разве ты не помнишь?

– настаивал на своём Композитор. – Ты же прекрасно знаешь, как я не переношу твои слёзы…

– Нытьё, да? – перебила Глория. – Нытьё, так и скажите.

– Глория…

– Вы держите меня, чтобы я только работала на вас, – снова перебила мужчину пленница. – Работала, работала, работала.

На последних словах её крик перешёл на истошный вопль.

– Девочка моя, осталось совсем немного.

– Я только и слышу, что осталось чуть-чуть, осталось самую малость.

– Пожалуйста, прекрати плакать.

– Я врастаю в это чёртово кресло, – чуть ли не по слогам, глядя в камеру, произнесла Глория. – Я испражняюсь перед камерой. Я, в конце концов, голая! Что вы за моральный урод, издевающийся надо мной? Вы старый ублюдок, не понимающий ничего! Вы делаете только себе и мне хуже.

Мужчина замер, чувствуя, как каждое обидное слово

вонзается в его грудь, как нож. Он всё прекрасно понимал и был согласен с ней, но он не мог понять, как слово, способное, если не убить, то ранить, может сойти с губ ребёнка, совершившего чудо в написании музыки.