Джеймс Уилсон - Игра с тенью

Она взяла кочергу и начала возиться с огнем. Я ждал, пока она продолжит.

— Он знал, — пробормотала она.

— Что знал?

— Он вечно гулял, при любой погоде, — сказала она, будто это отвечало на мой вопрос — Чем хуже на дворе, тем ему лучше. На Чевин поднимался. Бродил по верескам в дождь. — Она ткнула пальцем в сторону закрытого ставнями окна. — Был бы он здесь сейчас, там бы ты его и нашел.

— Наверное, он рисовал… — начал я.

— Да, он тоже так говорил.

— Ему нравились бури.

Она остановила меня, резко покачав головой.

— Ну а что, по-вашему, он делал? — спросил я.

— Он знал, как ее позвать и заставить делать, что он хочет, — сказала она.

— Кого? — спросил я. Я не понимал, о чем она говорит. — Баргеста? Погоду?

Она несколько секунд помолчала и наконец сказала:

— Раздуй огонь посильнее.

Я присел перед камином. Как только посыпался дождь искр, она удовлетворенно вздохнула, так же бессознательно, как кошка мяукает. Потом она откашлялась и заговорила медленно и плавно:

— Была у меня когда-то подруга по имени Мэри Гэллимор. Даже больше чем подруга, почти сестра — мы жили рядом в детстве и всюду ходили вместе. У нее с головой не все в порядке было, соображала она туго и не могла на лестницу взобраться — обязательно наверху споткнется и свалится. Но добрее ее не было никого. Мэри б ни за что никому зла не сделала.

Она помедлила. Я повернулся посмотреть на нее. Она качала головой, издавая на выдохе странно трогательный печальный беззвучный свист. Поймав мой взгляд, она продолжила:

— Помню, она как-то целое утро старалась достать сверчка из камина: боялась, он сгорит, когда мать ее огонь разожжет. Остальная ребятня над ней смеялась, но она не могла его бросить. Такая уж она была.

Я снова сел на место. Должно быть, в моих движениях заметно было нетерпение, потому что она сказала:

— Не забыла я про мистера Тернера, не забыла.

— Нет-нет, все в порядке, — сказал я. — Так что же с ней сталось?

— Ну, старый мистер Фокс, он был человек особенный, и он ею заинтересовался. Он понял, что она никогда не будет такой, как остальная детвора, вот он и велел ее матери послать ее в усадьбу, когда ей стукнет тринадцать, — мол, там для нее место найдут. Так она и сделала, и Мэри стала прислуживать в усадьбе — помои выливать, приносить да подавать что нужно.

В животе у меня заныло от возбуждения и тревоги.

— Да, — сказала она, — там она его и встретила. Был уже конец года…

— В каком году? — спросил я, доставая записную книжку и радуясь, что сообразил завернуть ее в клеенку.

— В одиннадцатом, наверное, или в двенадцатом. Во всяком случае, ноябрь тогда был; в последний раз я ее видела, когда мы с братом собирали ветки для костра в ночь Гая Фокса.

В последний раз! Боже мой! К чему она ведет?

— Никогда этого не забуду — мы на нее случайно наткнулись на берегу между ив. Должно быть, мы ее напугали — она аж подскочила, как нас услышала, и взвизгнула и чуть в воду не упала, а когда она повернулась, то была вся бледная, кроме глаз — глаза у нее покраснели от слез. «Господи, Мэри, — говорю я ей, — что с тобой такое?» А она не отвечает ни слова, только головой качает. Ну, я ее обняла, и через пару минут она мне и рассказала.

Она помедлила и снова начала возиться с огнем, хотя он теперь горел ярко и не нуждался в ее хлопотах. На мгновение я ощутил вспышку гнева: она нарочно мучила меня и заставляла ждать — просто потому, что чувствовала свою власть. Но потом я подумал: «Ведь редко случалось, чтобы кто-то прислушивался к каждому ее слову, чтобы она могла видеть на лице собеседника искренний интерес к истории которая, возможно, до сих пор никого не привлекала», — и понял, что ее наслаждение было невинным, и грубо было бы лишать ее этого.

— Ну вот, — сказала она, выпрямившись, — Первое, что она сказала, это: «Долли, я что, правда плохая?» Я ей говорю: «Нет, конечно, нет, с чего ты это взяла?» — «Да мистер Тернер, — говорит она, — который в усадьбе остановился, а я зашла к нему в комнату сегодня утром, а он… а он… — она едва могла говорить, — он такой злой был». — «Да что же он сделал?» — спрашиваю я. Она все шмыгает носом да качает головой, а я ее уговариваю, и наконец она говорит: «Обзывался он — называл меня пустоголовкой, да дранохвосткой, да еще по-всякому».

Как бы ни обстояли дела со всем прочим, в это я не мог поверить. Если бы Тернер вообще заговорил (а все знали, как он молчалив и мрачен с посторонними), вряд ли он бы использовал местные словечки, которые должны были ему быть знакомы не больше, чем мне. Но миссис Суинтон, похоже, поняла, о чем я думал, потому что сказала: