Джеймс Уилсон - Игра с тенью

— Больше ничего? — переспросила она, когда смогла перевести дух.

— Вполне достаточно, — произнес я, уловив в собственном голосе ворчливо-менторские нотки.

Она посмотрела на меня с любопытством, хотя сосредоточиться ей оказалось непросто.

— Как вас зовут?

— Дженкинсон, — сказал я.

Она коротко вздохнула, и с ее лица постепенно исчезло озадаченное выражение.

— А, поняла, — произнесла она, — всем вам нужно одно и то же.

Она подобрала брошенные на пол веревки, капюшон и бросила их мне. Я не понимал, что она имеет в виду, и просто-напросто тупо глазел на нее.

— Тогда — вот, — нетерпеливо проговорила она, — возьмите их.

Я взял веревки и капюшон и продолжал беспомощно глядеть на нее. Женщина повернулась к противоположной стене, где над маленьким стулом висело овальное зеркало в раме из розового дерева. Медленно, не говоря ни слова, она стала расстегивать платье.

Я застыл на месте. Я был готов упасть в обморок. И все-таки какая-то часть меня — тот Уолтер Хартрайт, которого видели окружающие и которым я считал себя два месяца назад, — не соглашалась смириться с ситуацией, а продолжала убеждать себя, будто находится здесь по вполне уважительной причине; так потерпевший крушение моряк в надежде на спасение цепляется за обломки своей лодки. Я не отвел глаз, когда она сбросила платье на пол и переступила через него. Я был не в силах отвести взгляд, но убеждал себя (Боже! Какое сумасшествие!), что всего лишь пытаюсь определить ее возраст. Судя по пышным широким бедрам, ее возраст колебался между тридцатью и тридцатью пятью годами. Едва выдавливая из себя слова, я спросил:

— Сколько вам было лет, когда, сюда приходил Тернер?

Она не обернулась, но ее глаза отыскали мое отражение в зеркале.

— Кто-о?

— Другой мистер Дженкинсон.

— О, когда он впервые имел меня — наверное, лет двенадцать-тринадцать. Потом он приходил постоянно.

— И как долго? Она пожала плечами:

— Пять, шесть лет?

— А сколько вам сейчас лет?

Она хихикнула, освободила волосы от шпилек и тряхнула ими, так что они рассыпались по спине.

— Эй, вы хотите разговаривать, или как?

Я попытался ответить.

И не смог.

Женщина расстегнула корсет и стащила его жестом скульптора, высвобождающего отформованную статую; стянула через голову сорочку; положила и то и другое на стул. Теперь на ней осталась только пара грязноватых чулок. Она взялась за одну из подвязок.

— Снять или оставить?

Не дождавшись моего ответа, она повторила грубый жест.

— А… А он?…

— О, ему было все равно. Он не суетился вокруг моих ног. Так снять или оставить?

— Снять.

Женщина нагнулась и стащила чулки столь обыденным движением, словно я попросил ее передвинуть поднос.

— Ну вот, — произнесла она, швырнув их на стул. Я увидел, как дрогнули ее тяжелые груди, и скользнул глазами по темной поросли волос внизу живота. Женщина сохраняла невозмутимость и, казалось, не испытывала по поводу собственной наготы ни гордости, ни стыда.

Но я…

Мне явилось чудо.

Никогда раньше я не видел раздетую женщину.

Рухнув на кровать, она лежала, поворачивая голову из стороны в сторону, поигрывая бедрами и раздвинув ноги.

А потом я познал глубину своего безумия. Не безумно ли полагать, будто ты можешь наблюдать другую жизнь, воображать ее — и не переступить порог, не войти в нее?

Безумие — бежать от собственной судьбы.

Ибо этого я не выбирал. Я сопротивлялся так же, как сопротивлялся месяцы и месяцы. Но судьба пересилила и привела меня сюда.

Я знал: никто меня не видел.

И эта женщина не знает моего имени.

Я был свободен.

Она наблюдала, как я приближался, но когда я подошел, закрыла лицо рукой. Я присел рядом, не зная, что делать.

— Ну, надень его, — сказала она.

Она пошевелила рукой, но глаза ее оставались закрытыми.

— Надень его, — повторила она.

Я прикрыл ее голову капюшоном. Женщина раскинула руки, изображая распятого, и на ощупь передвигала их, пока оба запястья не оказались над подпирающими кровать столбиками.

Намек был вполне понятен. Одну ее руку я привязал веревкой. Женщина молчала. Вторую руку я привязал чулком.

Я разглядывал ее. Она не могла смотреть на меня. У нее не было глаз.

Слишком много плоти. Целый океан кожи — плотной, будто сливки, и гладкой, за исключением тех мест, где отпечатались планки снятого корсета.

Не моя жена. Незнакомая мне женщина. Просто женщина.

Я медленно разделся, не сводя с нее глаз. Куда спешить? Мне не требовалось соблазнять, упрашивать, просить позволения. Она не могла от меня избавиться. Она была полностью в моей власти.