Алёна Половнева - Мегеры

– И кому и за что ты так задолжала? – поинтересовалась она.

– Не я, а мой папаша, – призналась Саша, вжав голову в плечи, – по новому закону, если от должника ни слуху ни духу в течение пяти лет, то он объявляется добровольно отсутствующим, и долг можно взыскать с родственников.

– Большой долг? – спросила Азия.

– Семь миллионов, – ответила Саша.

Азия с силой потерла правую бровь.

– Потому что не надо отношения прилюдно выяснять! – раздраженно сказала она. – Тогда коллекторы не узнают, что у тебя есть богатый мужик, готовый на всё!

– У меня и нет, – надулась Саша.

– Кого волнуют эти подробности?! – отмахнулась Азия. – Можно подумать, если ты его попросишь, он тебе откажет. Он щедрый. Почку, конечно, не продаст, но квартиру – запросто.

Несмотря на напряженную атмосферу и жгучее чувство стыда у Саши в животе разлилось тепло. От признательности она готова была завопить, ломануться в хирургию и броситься ему на шею, надеясь, что у него в руке в этот момент не будет скальпеля. Но, вспомнив, что у него выходной, Саша сжала кулаки, трогательно спрятав в них большие пальцы, и еще ниже опустила голову.

– Только, как ты понимаешь, квартиру эту никто не купит, – сморщилась Азия, – люди здесь квартиры просто так бросают… А в том доме еще и трубы лопнули в прошлом году, их никто так и не починил.

Помолчали. Тишина была наэлектризованная и оглушительная, такая, что стал слышен далекий больничный шум: громыхнула каталка, открылись двери лифта, кого-то позвали на капельницу.

– Ну, прости, мне стыдно, – призналась Саша, когда молчать стало невыносимо, – что ты от меня хочешь?

Азия не ответила, уставившись в окно.

– Шлюхе за избиение заплатили, – тихо и задумчиво сказала она.

– С чего ты взяла? – озадачилась Саша.

– Пощадили нос и зубы.

– И что?

– А еще я ей пятьдесят евро дала, и она призналась, – поведала Азия, не отрываясь от окна, – люди нынче легкие пошли…

Саша не стала рассказывать про то, что в «Двух бабуинах» лезут на стенку от безденежья и отсутствия перспектив, уговаривая Сашу вывернуть свое грязное белье за двадцатку.

– Только эти два укурка сломали ей все планы. Она хотела минимальных потерь, а теперь у нее, скорее всего, будет пневмония.

Саша молчала, разглядывая туфли Азии.

– Впрочем, так ей и надо!

Азия пересела за свой стол, давая понять, что аудиенция окончена.

– До свидания, – вежливо попрощалась Саша, вставая.

– Насчет моего сына… – сказала Азия ей вслед, – у него обиды и недоумения – вагон. Он озадачен больше, чем влюблен, и ему кажется, что если он сейчас как следует поунижается, побегает, то его отпустит. Ты выпадешь у него из головы, как дохлый таракан, и он снова сможет прижимать в углу незнакомых девушек и, размахивая лососиной на вилке и ополовиненной бутылкой коньяка, вещать им в ухо о разнице между фокальными и генерализованными эпиприступами. Короче, не строй иллюзий! Рано еще…

Когда выяснилось, что Саша жива-здорова, Брокк обрадовался, как ребенок на Рождество.

– Нет трупа – нет проблем, – улыбнулся он.

– Эта фраза про другое, – поморщилась тогда Азия.

Сын вообще странно обращался со своими девушками. Сначала он влюблялся, бурно, страстно, безумно, изо всех сил, и каждая новая возлюбленная казалась ему той самой . Он строил планы, знакомил барышню с матерью и сестрой, представлял коллегам. Барышня переезжала в его квартиру, их жизнь становилась упорядоченной, и тогда в нее входила она – работа.

Она выматывала его, но делала счастливым – куда эффективней, чем очередная подруга. Хирургия была его главной любовью, которая не прощала ему отлучки к другим женщинам. Он всегда возвращался к ней, а она жестоко мстила ему сложными операциями и ночными дежурствами. Он, изголодавшийся, покорно и даже с каким-то сладострастием принимал заслуженные кары. Любовница-человек забывалась, маячила где-то на периферии сознания, виделась лишь боковым зрением – и раздражала ужасно.

Были ссоры, но в конце концов пара приходила к шаткому компромиссу, и на время всё успокаивалось.

Однако любовь у Брокка проходила внезапно и резко. Он приходил с какой-нибудь сложнейшей операции, вымотанный до предела, истощив все нервные ресурсы, и натыкался на возлюбленную в маечке и трусиках, гуляющую по его квартире, где он намеревался упасть и вырубиться на сутки. Чувства, если они еще оставались, сменялись неистовым отвращением, и он по-злодейски выгонял свою пассию босиком на мороз, избавляя себя от значительной части разборок, слез, уговоров и проклятий.