Андрей Щупов - У самого Черного моря

– Забавно! И что же он видел, когда писал эту мелодию?

– Он? – дочь Петра Романовича снова покраснела. Мелодия прервалась.

– Ну? Что-то нехорошее?

– Нет, не совсем…

Неожиданно я догадался. То ли по ее лицу, то ли и впрямь по последним озорным тактам.

– Женщину! Он видел женщину, так?

– Констанцию, – Алиса Петровна потупила взор.

– Какую еще Констанцию? Бонасье, что ли?

– Супругу. Так звали его супругу.

– А-а… Ну, возможно, – я поднялся с табурета. – Кажется, начинаю прозревать. Амадей-то у нас был мужичком ветреным. Бахуса уважал, на девушек заглядывался. А тут вероятно, он проснулся, выпил чашечку кофе или что они там пили по утрам… Подсел к клавесину, обернулся, так? А она, его молодая женушка, лентяйка и соня, еще досматривала последние сны. – Я шагнул к Алисе. – Он встал, приблизился к ней, тихонечко стянул одеяло и, вернувшись за инструмент, стал быстро наигрывать.

– Но ведь она могла проснуться.

– Ты права! Зачем ему клавесин? Просто сел в кресло и, покусывая гусиное перо, беспрерывно хихикая, принялся сыпать нотными знаками на бумагу, так?

Мы посмотрели друг другу в глаза и враз рассмеялись. Смеяться ей шло, я шагнул еще ближе и не слишком ловко стиснул ее плечи.

– Что ты еще знаешь об этой Констанции?

– Знаю, что они любили друг друга. Он писал ей чудесные письма, она разучивала его произведения. Многие потом пытались ее ругать. Совсем как Наталью Гончарову. Будто бы и Пушкина, и Моцарта свели в могилу их жены. Только это неправда. Конечно, было разное – и размолвки, и безденежье, но…

– Что «но»? Продолжай! – ободрил я.

– Ты смеешься?

– Да нет же! Ей Богу интересно послушать адвоката чужих жен.

– Я думаю, – она чуть помешкала, – лучшими адвокатами были сами мужья. Иначе не было бы такого количества стихов и музыкальных произведений, посвященных Наталье и Констанции. Они были их музами, понимаешь?

– Понимаю.

– Ты опять улыбаешься?

– Я восхищаюсь. Одно дело, когда нас поучает Леха Вараксин, но когда я слышу умные вещи от красивой молодой барышни…

– Ты все-таки смеешься!

– Да нет же! Послушай…

Я стоял над ней и не знал, что говорить и надо ли вообще о чем-то сейчас говорить. И разумеется, в глаза ее тут же вернулось смятение. Бедная девочка абсолютно не умела ничего скрывать. Разумнее было бы притормозить, но я все же ляпнул. Совершенно не к месту и невпопад:

– Твой отец… Ты знаешь, каким образом он вернул нас сюда?

– Я… Нет, – она замотала головой. – Он разве… Я ведь просила его!..

Нет, она совсем не притворялась. Еще пара неосторожных фраз, и девочку запросто можно было бы заставить плакать. Это показалось мне просто феноменальным! По всему выходило, что Петр ибн Романович был великим психологом! Психологом с большой буквы, как и гадом подколодным с той же самой буквы. Фактически он выпускал меня против беззащитного создания и именно таким изощренным способом бил наповал. Этот монстр не сомневался в моей лояльности. Несмотря на выходку с Мариной, несмотря на то, что ему было известно про прежних наших подруг. В этом и таилась главная загвоздка. Он все прекрасно знал и тем не менее не убоялся свести нас. Слепой верой в собственные мускулы здесь и не пахло. Еще одна разновидность преступной психологии – шахматы, в которых помимо переменчивых пешек использовались вполне порядочные фигуры. Оно и понятно! Порядочная фигура не ударит королеву и тем паче не ударит принцессу. Кем бы ни оказался подобранный с улицы музыкант, он был загарпунен надежнейшей вилкой, один зубец которой предназначался для трусоватого плебса, второй – для совестливого романтика.

Чтобы унять волнение, я отступил от Алисы, втиснул ладони в карманы, порывисто прошелся по комнате.

– Кирилл! Что-то случилось? – она поднялась со стула. Даже руки прижала к груди. В самом деле – барышня. И одновременно – дочь эцелопа.

– Порядок на корабле! – я через силу улыбнулся. – Знаешь такую песню? В натуре я погиб, глаза закрою, вижу…

Она замотала головой.

– Чудачка! Это ж Высоцкий! Классик, как и твой Амадей, – я снова приблизился к девушке. – А знаешь что, Алиса Петровна, давай-ка мы с тобой потанцуем.

– Без музыки?

– Почему? Я напою… – Я подступил к пианино. Пальцы мои вполне самостоятельно заиграли что-то, и я с запозданием сообразил, что наигрываю музыку из французской лирической киноленты. Это была одна из тайных наших заготовок с текстом банальным, как банально лицо жениха на свадьбе. Однако перевод с русского (его сделала знакомая Джону учительница) полностью преобразил незамысловатый стих, превратив в нечто такое, что не понравиться просто не могло. В этом смысле французский и итальянский языки – уникальны. В том, собственно, и причина их не слишком широкой распространенности на мировой эстраде. Душа тянется к прекрасному, а пальцы хавают простое. Английский – проще, английский – доступнее. И уж куда нам до восточных перепевов каких-нибудь вьетнамцев или японцев.