Николай Старообрядцев - Белый цветок

Оказавшись в непроглядной темноте своей комнаты, не снимая сапог и пальто, я вполз в гору тряпья, лежавшую на кровати, и сразу заснул.

Глубокой ночью, растревоженный скребущимся шумом, я потянулся, чтобы снять сапог и запустить его в сторону мышиной возни. Через окно пробивался свет от неожиданно ожившего уличного фонаря. Сняв сапог, я сел на кровати и стал поджидать ночную гостью. И вот что-то зашевелилось, выползая из-под кровати. Я замахнулся сапогом и готов был уже метнуть его в цель, как вдруг, разглядев свою мишень, попавшую в освещённую фонарём область пола, оторопел. Сапог выпал из моей руки. Из-под кровати выполз младенец.

– Что же это такое? – я стал лихорадочно думать над тем, как ребёнок мог оказаться в моей комнате. Ведь я закрыл дверь, когда уходил. Наверное, прошмыгнул незаметно, когда я входил. Было темно – не уследишь. От кого он? Неужели от соседей? Да, конечно. Получили зарплату. Напились и уснули, а дверь забыли закрыть. Младенец и уполз. Зачем заводят детей? Зачем это не запретят? Зачем не издадут законы? Нужно отнести его назад, а то застудится. У меня не натоплено. Нужно дать ему хлеба.

Я нагнулся, чтобы поднять младенца и положить к себе на кровать. Но, приблизившись, я увидел его лицо. Младенец был мёртв. Его тельце посерело и покрылось трупными пятнами, на губах выступила и засохла пена, глаза были выгрызены мышами, на их месте зияли грязные окровавленные дыры. Я проснулся.

Выпутавшись из своего тряпья, я встал, на ощупь пробрался к печке и отпил из котелка воды. Холодная вода подействовала освежающе. Снаружи светало.

Трава иссохла и окостенела. Выходя утром из дома, я направлялся в парк. Сбиваясь с вытоптанных тропинок, назойливыми движениями сапог я подковыривал и сдирал налипшую на землю отвердевшую корку из тускневшей с каждым уходящим днём опавшей листвы, перемешанной со сверкающими крупицами и бесформенными оплавленными пластинами льда. Я подходил к высохшему кусту и наматывал на одеревенелую от холода руку столько травы, сколько получалось ухватить. Скрючиваясь всем телом и изображая лицом невыносимую тяжесть, я начинал тянуть. Не рывками, а настолько медленно, что через некоторое время этот процесс выворачивался наизнанку, и уже не моя рука тянула траву, а корни, чуть высунувшиеся из земли, вытягивали за травяные сухожилия мою руку, чтобы оторвать её от тела, вытащить из рукава пальто и в толще умирающей почвы обвить и сосать тёплую кровь, оттягивая мгновение неизбежного погружения в зимний анабиоз.

Минуло уже три месяца с тех пор, как у лотка с соком я обрёл направляющую идею жизни. Но время шло. Обеспокоенный отсутствием знаков, я скитался по улицам, приникая к стволам деревьев и отрывая куски прелой коры, под которыми мне открывался равнодушный к моим стенаниям микроскопический мир личинок и панически бегущих от света насекомых. Последняя рябь на поверхности замерзающей земли.

Тело моей любви коченело и выкрашивалось, выделяя мутный и тревожный свет, в котором я с трудом угадывал очертания моей избранницы. И в этих очертаниях, приоткрывавшихся мне, я улавливал нечто знакомое, будто это были отражения предварительно существовавших во мне образов. Вскоре мне стал понятен источник этих видений. Имея в сознании только ускользающие черты, отблески таинственного света, но страстно желая восстановить цельный образ моей возлюбленной, я начинал достраивать его из фрагментов, искусственно выращенных из самых прекрасных воспоминаний и образов, хранившихся в моей памяти. Я вспоминал прекрасные лики, виденные мной на картинах мастеров прошлого; я восстанавливал женские образы в воображении и резким усилием мысли вырывал из каждой частицу подлинной красоты, чтобы использовать её как строительный материал для воскрешения образа моей возлюбленной. Но эффект был обратным – тело моей любви почти угасло, облепленное и загаженное обрывками других женщин, которые при малейшем ослаблении внимания начинали разлагаться в свете чистой любви, превращаясь в зловонную слизь. Я проникся убеждением в необходимости очищения от всех посторонних образов, способных препятствовать существованию и раскрытию тела любви.

Простой опавший лист, скукожившийся и примёрзший к покрытым инеем мосткам, входил в мои мысли не в чистом виде, а облепленный плёнкой, состоящей из клейкого раствора летучей пыльцы, оставленной на пороге восприятия всеми другими листьями, которые я видел в своей жизни, а также отголосками всего того, что сопутствовало восприятию тех листьев. Один лист пробуждал к жизни целый хоровод воспоминаний – восприятие листа служило наживкой для ассоциаций, завихрения которых порождали всё новые и новые воспоминания, наполняющие мутной грязью мой ум. Моя голова тяжелела. Вся масса тела собиралась в одной точке мозга, там, где застрял этот опавший лист. Ноги слабли и подкашивались. Я делал шаг и падал на землю. Я протягивал трясущуюся руку, судорожно хватал лист, сминал его, растирал, обращал во влажную кашицу, издавая животные звуки, втирал эту кашицу в щель между досками мостков. Но убивая лист, я завидовал ему. Я мечтал оказаться на его месте, чтобы огромная и страшная рука схватила меня, растёрла моё тело в кровавый фарш и замазала моим кровоточащим мясом щели между потемневшими от сырости досками.