Дейзи Джонсон - Сестры

Ты этого не знаешь.

Сентябрь скалится. Знаю.

Откуда?

Просто знаю. Из того, что мама сказала.

Что же она сказала?

Что больше некуда идти. Она приезжала сюда с ним и Урсой, когда я была у нее в животе. И потом, когда ей было грустно, говорит Сентябрь. Она раскидывает руки, охватывая низкую гостиную, муравьиную ферму, чумазый кофейный столик, проем кухонной двери. Папа здесь родился, и я тоже. Я вспомнила.

Я смотрю на нее, пытаясь понять, не врет ли она. Я знаю, что она иногда врет мне для прикола или чтобы посмотреть, раскушу ли я ее, а иногда она врет просто потому, что может, и я не знаю, почему еще. Я кладу жестянку от персиков в ведро. Вечер увядает.

Потом, в полусне – слышу, как Сентябрь шепчет мне в ухо, как мама плачет в комнате в конце коридора. В полусне – ее пальцы надавливают на контуры моего лица.

Сон глубокий, без углов, без сновидений. Я просыпаюсь и вижу свет сквозь занавески, перекатываюсь, снова задремываю. Я почти засыпаю, ворочаюсь, снова проваливаюсь в сон. Горло у меня сухое, как песок. Я глотаю и глотаю. Сползаю с кровати. Часы над дверной рамой: двенадцать. Полдня уже прошло. У меня зудит грудь, я опускаю глаза и вижу красные отметины вокруг грудины. Сентябрь нет на верхней кровати. Я спускаюсь в кухню и стою, опустив лицо под кран, хлебая воду большими глотками, а потом застываю и вслушиваюсь.

Сентябрь? Нет ответа.

Я иду в гостиную. Бардак с прошлого вечера, подушки, сваленные на пол, стаканы от воды, на подлокотнике дивана пристроился ноутбук.

Сентябрь стерегла мой сон. Нам было десять или одиннадцать. Я просыпалась от света из холодильника, который открывала во сне, или от холода из окна, которое распахнула, а рядом стояла Сентябрь, она клала руки мне на плечи и отводила назад в постель. Один год было совсем плохо. Грань между сном и явью истончилась. Я просыпалась от сна, в котором что-то свисало с потолка, и это все еще висело там, готовое упасть. Дни затопляла логика сна. Я думала, что потеряла что-то, и часами искала, выбиваясь из сил, то, чего у меня никогда не было. И рядом всегда была Сентябрь, она шикала на меня, когда я просыпалась с криком, и искала со мной таинственные пропажи. Я стала бояться. Я выросла с убеждением, что сон – это неведомая территория и если я открываю дверь и вхожу туда, ничего хорошего из этого выйти не может. Часто предполагаемые последствия касались Сентябрь. Если я засну, Сентябрь уйдет от меня. Если я засну, Сентябрь умрет от удара током, или утонет, или сгорит, или ее похоронят заживо. Мы много времени сидели в Интернете, пытаясь развеять мои страхи. Страх, что тебя похоронят заживо, называется тафофобия; страх воды – аквафобия; страх электричества называется хормефобия. Я приучилась спать как можно меньше. Сны были дебрями, сны были болотами, сны были гробами, в которых был похоронен наш отец. К концу года этот страх начал проходить, и я снова смогла спать. Мы выработали особые приемы: погружать ступни в горячую воду, когда проснешься, чтобы смыть сны, расчесывать волосы перед тем, как лечь спать.

В прошлый раз мы были в этом доме как раз в тот год, когда я не спала. Мы приехали на сезон. Мама болела, пила по три таблетки в день, много спала. За год до того, как Сентябрь настояла, чтобы мы объединили наши дни рождения в один, и стало, в общем-то, не важно, сколько нам лет. Мы пошли на пляж, и мама спала на покрывале, а мы строили замки из песка и закапывали друг дружку по шею. Иногда мама окуналась в воду, и я держалась за нее спереди, а Сентябрь – сзади, и мы рассекали волны, глотая пену, визжа от холода. Иногда мы ехали в ближайший городок и ели втроем рыбу с жареной картошкой, сбрызнутой уксусом, с коркой соли. Дома мама втирала лимонный сок в волосы Сентябрь, чтобы они сияли еще ярче, чем обычно.

Мы играли в игры в темноте. Наши глаза привыкали к отсутствию света, и мы могли передвигаться по дому, ни во что не врезаясь; это была первая игра. Вторая игра называлась «Сентябрь говорит» – мы ее присвоили [1] Имеется в виду популярная в англоязычном мире детская игра «Саймон говорит». и переделали. Сентябрь водила, а я была марионеткой и должна была делать все, что она скажет. Если она говорила, Сентябрь говорит, встань на голову, или Сентябрь говорит, напиши на стене свое имя несмываемым маркером, я должна была сделать это. Если же она говорила то же самое, но без этой присказки, тогда я не должна была этого делать, а если случайно делала, то теряла жизнь. Как правило, у меня в игре было пять жизней, и, если я теряла их все, что-нибудь должно было случиться, причем каждую игру это было что-то другое, и оно всегда зависело от того, как Сентябрь себя чувствовала в тот день. Прикол был вовсе не в том, сколько у меня жизней и выиграла я или проиграла, а в том, чтобы просто играть.