Анатолий Агарков - Сейфула

– Ты знаешь, – Нина сказала, допив кофе. – Черты лица твоего слишком честные для крайне низкого дела.

– В чем же низость его? У меня не сломается, у тебя не износится… Доставим друг другу удовольствие и по углам – ты поспишь, я побдю…

– А если понравишься? Буду я к тебе сюда таскаться ночами… надоем.

– Надоешь, прогоню.

– А если ребенок случится?

– Предохранятся будем.

– Я подумаю. Ты ведь здесь частенько бываешь?

– Я здесь живу.

– Ну так, я скоро тебя найду. За кофе заплачу и вообще… Природа любит и ласкает таких людей как ты – я в этом смыслю. А на сегодня довольно! Ты меня понял, и я спокойна, – заключила она, вдруг вставая. – Такое сердце, как у тебя, не может не понять страждущего. Саня, спасибо, ты благороден как идеал. Все остальные мужики до тебя не дотягивают. Но кроме секса я ищу еще дружбы – таково требование моего сердца.

– Мы можем дружить. Я готов…

– Нет, Саня, не сейчас! Сейчас есть мечта. И это слишком важно для меня. Быть может, вторая встреча станет нашей судьбой. Ты должен это понять. Ведь у тебя сердце есть. Сердце, способное любить – я это чувствую…

Она вышла из харчевни в прискорбной задумчивости. Сейфула следом с горько-насмешливым выражением лица – эх, не умеет он баб влет снимать: не дано. А может и не везет – все попадаются какие-то заумные, увлеченные чем-то…

– Что ж, стало быть, расстаемся, – сказал, вздохнув, он. – А ты мне понравилась, и кажется, будто Бог, а не случай нас на дороге свел.

Нина улыбнулась:

– Сдается мне, что не надолго – такого симпатичного философа ни за что не захочется упустить.

– Гляди, опоздаешь.

– Буду плакать.

– До общаги-то далеко? Не достучишься к девчонкам, возвращайся.

– Может и вернусь, – лукаво сказала она – Искренность стоит жеста.

Включила приемник и пошлепала кроссовками по асфальту.

Сейфула смотрел ей вслед от поворота на стоянку харчевни. Смотрел и размышлял: эх, бабы-бабы, как вас на удочку-то ловить – какие слова надо говорить? какие жесты показывать? Как знать? – на каждую ведь не угодишь. Издали б закон – всем бабам давать и не вякать! Уж я бы тогда…

Два чувства в Сейфуле боролись теперь – похоть и нежность. Одна понуждала к действию силой, другая – лаской. Все до известной черты. Истина, он понимал, где-то посередине.

Кашапов мог бы сейчас справедливо пожаловаться на судьбу – Нина ему понравилась, но отказала. Хотя… Он не мог ее проводить – у него таки служба. И еще есть Вика – как решение всех проблем. Нет, жизнь, в принципе, хороша, когда ты здоров и на свободе. Вот Гаврик-«ацуха» зону покинул с туберкулезом – не долго протянет: приговорен…

Обида на ушедшую Нину как бы прищемило желание. А еще Сейфуле захотелось в эту минуту пофанфаронить – ну а как не поторжествовать, когда все ладом: он на свободе, сыт, к делу пристроен, женщины ему улыбаются… Почувствовав себя ночным хозяином харчевни и прилегающих к ней окрестностям, он приосанился – самодовольная улыбка откровенно засияла на его лице. Пересек стоянку, остановился напротив плаката с Мэрилин Монро – критически осмотрел красотку, языком прищелкнул и послал ей воздушный поцелуй.

Потом сидел в темном обеденном зале, через окно смотрел на освещенную стоянку перед харчевней и поворот к ней с трассы. Думал о Нине. Случай необыкновенный – возьмись за дело романист, таких бы наплел невероятностей и небылиц. Может даже детектив сочинил – ночь, трасса, девушка одинокая, и зек, голодный на секс, в кустах. Изнасилование, убийство… мусора, газетчики… кошмар в маленьком городе. Будь Сейфула писателем, так бы и назвал произведение – «Кошмар в маленьком городе». М-да, сам совершил, сам написал – никто не раскрыл… Все просто и натурально.

Кашапов размечтался по теме – что было, если бы…

К двум часам ночи дошел до того, что название последнего романа серии у него прозвучало – «Исповедь насильника и убийцы». После публикации к нему в квартиру не мусора ломились, а журналисты. «Невероятно!», «Жизненно!», «Потрясающе!» – пестрели бы заголовками газеты. А все потому, что сам изнасиловал, сам убил, сам закопал и сам написал.

На зоне читал – какой-то америкашка несколько десятков (?) баб ухайдакал. Улестит, вывезет за город, потешится, убьет, закопает, а себе ее трусики на память оставит. Прославился, гад… Потом, правда, поджарили на электрическом стуле. Но все мы когда-нибудь помрем – кто со славой, кто без вести…

Все это было чрезвычайно интересно, если бы все так и было – подвел Кашапов итог думам. Потом его мысли стали грустней, когда представил – его убили самого и засыпали землей. Это было печальное зрелище, будившее аналогичное чувство. И куда бы оно завело, непонятно – Сейфула вдруг не выдержал и расхохотался истерично. Потому что себя было жаль, в отличие от жертв ненаписанных им романов.