Саймон Бекетт - Химия смерти

Ну хорошо, теперь у меня есть еще одна причина зайти внутрь. Впрочем, даже если бы мне не был нужен обычный телефон, выбора не оставалось. Как ни мучайся, а назад дороги нет.

Вонь усилилась. Я стоял в прихожей, пытаясь понять, что к чему в этом доме. На первый взгляд кругом чинно и опрятно, хотя... Да, так и есть: на всех вещах лежит толстый слой пыли.

– Алё-о! – позвал я.

Никакой реакции. Справа – дверь. Открыв ее, я очутился в той самой кухне, которую видел через окно. В раковине гора грязной посуды, заляпанной остатками подсохшей или гниющей еды. С полдесятка толстых, ленивых мух пробудились к жизни, однако их жужжание даже близко не напоминало того гула, что я слышал со двора.

Гостиная оказалась столь же неприбранной. Уже виденные мной кресла по-прежнему пялились на мертвый телевизор. И ни намека на телефон. Я вышел и направился к лестнице. Старая, до дыр протертая ковровая дорожка вела наверх, скрываясь в полумраке. Встав у нижней ступеньки, я опасливо положил руку на перила.

Не хочется подниматься. Да, но нельзя же просто так возвращаться, раз я зашел столь далеко! На стене – выключатель. Я им щелкнул и чуть не упал, когда в ответ хлопнула перегоревшая лампочка. Осторожно поднимаясь по ступенькам, я чувствовал, как плотнее и назойливее становится вонь. А теперь к ней подмешивался еще какой-то запах, что-то терпко-смолянистое, ерошащее мое подсознание. Впрочем, на размышления времени нет. Лестница закончилась новым коридором. В полутьме удалось различить пустую грязную ванную комнату. И еще есть пара дверей. Я подошел к ближайшей, открыл ее. Внутри – смятая односпальная кровать, некрашеные половицы. Возле второй двери смолистый запах стал гуще. Повернув ручку, я попробовал войти, однако раму, видно, перекосило, и на секунду я даже подумал, будто комната на замке. Я поднажал, что-то вдруг поддалось, и дверь распахнулась.

В лицо ударило черное облако. Отбиваясь от мух, я едва сдержал рвоту, когда навстречу потекла теплая вонь. Я-то думал, что уже привык к ней, однако здесь на меня навалилось нечто запредельное. Мухи потихоньку вышли из истеричного состояния и принялись усаживаться обратно, на какую-то фигуру в постели. Прикрыв обеими руками рот и короткими, судорожными глотками вдыхая воздух, я приблизился.

Первое чувство – облегчение. Труп изрядно разложился, и хотя навскидку невозможно сказать, мужчина это или женщина, ясно одно – он пролежал здесь приличное время. Куда дольше двух суток. «Слава тебе Господи...» – мелькнула слабая искорка мысли.

Я придвинулся еще ближе, и мухи раздраженно зашевелились. Вообще-то для активной деятельности насекомых становилось слишком темно. Доведись мне оказаться тут на час позже или кабы не та молния, что их разбудила, ни за что бы не услышал характерного жужжания. Теперь же я видел, что окно оставлено слегка приоткрытым. Для проветривания комнаты щель чересчур мала, зато вполне достаточна, чтобы запах разложения привлек сюда мух, откладывающих яйца.

Выпростав безвольные руки из-под одеяла, труп полусидел, подпертый подушками. Рядом с кроватью – старая тумбочка с пустым стаканом и остановившимся будильником. Возле них – мужские наручные часы и аптекарская баночка с пилюлями. Название прочитать не получилось, очень уж темно. Тут очередная молния осветила комнату, фотовспышкой выхватив из мрака выцветшие обои в цветочек, обрамленную картину над кроватью и надпись на лекарстве. Копроксамол. Болеутоляющее, выписанное на имя Джорджа Мейсона.

Вполне возможно, что старый садовник действительно мучился спиной, но причина его отсутствия в поселке совсем иная. Мне припомнилось, что ответил Том Мейсон, когда я поинтересовался, куда подевался его дед: «Еще в постели». Кстати, а как давно умер старик Джордж? И что этот факт говорит о Манхэме, не заметившем его исчезновения?

Поворачиваясь к выходу, я постарался ничего не задеть. И пусть здесь скорее имела место семейная трагедия, а не преступление, мне не хотелось оставлять лишних следов. Ведь кому-то придется устанавливать причину смерти Джорджа и выяснять, из каких таких соображений его внук никому ничего не сказал. Конечно, такое поведение вряд ли вяжется со здравым рассудком, но ведь скорбь – вещь довольно странная. Том далеко не первый из тех, кто предпочел не мириться с реальностью.

Когда я вышел в коридор, в нос опять ударил смолистый запах. А сейчас, при открытой двери, мне хватило света разглядеть густые черные мазки вдоль всего косяка. Смятая газета, обмазанная этим же веществом, до сих пор висела на нижней филенке. В памяти всплыло, как туго открывалась дверь поначалу. После легкого прикосновения к потекам на пальцах остались липкие пятна.