Игорь ОЛЕН - Сей мир. Стена

– Нэт! – просмеялся тот.

В сером сборище, что стояло на выкосе, отошли от чеченцев местные жители. К Квашнину обратился старческий голос некой старухи:

– Ты бы сказал что.

– Цыц!! – оборвал её дед с клюкой и со сросшимися густыми, высветленными бровями. – Я тут жил в Квасовке в среднем доме! Я тут от предков жил! Мой отец был герой, ревкомовец. А мой сын был випарь, вы знаете. Вас кормил-поил, водки лил вам немерено. Так, Толян и Колян? поил вас? ( Те покивали ). Сын мой, он церковь Пантелеймона в вашем Тенявино и завод в Флавске делал, чтоб вы работали. Нас, Закваскиных, каждый знал… Отъебись!! – оттолкнул он художника, подступившего с шёпотом. – Ваш Квашнин тут сдыхал, мудак, голый бегал ночами, да и теперь он бегает, потому как придурочный. Он богатым стал – а мой сын запропал-исчез. Ваш Квашнин ухайдокал, сына-то!! – тряс клюкой старик, стервенея. – Сын бы был – тут Мехметка хвалился бы? Сын его бы урыл к херам! А теперь этот деньги жгёт!! Ведь мои это деньги!! – И пятернёю старый вцепился в ворот рубахи. – Жгёт… Мои деньги!.. Он их у сына взял!!

Все воззрились на деньги, что подлетали в искрах и в пепле и плыли дымом в знойные выси. А Разумовский думал сурово: где же полиция, что видна близ «УАЗика» на яру вверху? где иная власть, хоть бы в синем костюме банковский служащий, зрящий порчу наличности, чтоб составить в итоге акт ликвидации некой суммы с номера «икс» по «игрек»? Да и не «некой» ведь! По всему – миллион укрощающего зло средства.

– Жалкий, – он произнёс, – актёришка. Сжечь громаднейший, миллионный труд, заключённый в банкнотах… Псих… Сумасшедший гнусный Квашнин… Безумец! – Это он говорил Крапивину, утиравшемуся от пота и вместе с ним в Лас-Вегасе наблюдавшего Квашнина в игре.

– Похоже, – с ходу признал тот, – это спектакль ненужности денег и частной собственности вообще.

– Вне всякого, он безумец, он ненормальный, – жёстко суммировал Разумовский и вдруг услышал от обернувшегося монаха с розовым детсковатым лицом, с голубенькими глазами около вострого детски носика:

– Это как поглядеть на них, на безумных.

– Я повторяю: он сумасшедший. Сей факт бесспорная очевидная данность.

– Нет, – молвил старец, – этаких данностей.

– А вы кто? Вы эксперт, смотрю? – заклеймил Разумовский, глядя сурово, ибо абсурд брал силу; всё мнилось бредом.

– Я мимоходом, шедши в обитель, как изъяснял уже. Многогрешный Зосима я…

– Вы из тех, смотрю, для кого Земля плоская?

– Она плоская-то и есть, – был вздох в ответ. – Провели шаровидность менталитетом… Вот, хоть у ней спроси, какова Земля. – И монашек коснулся светлых косм Даны, стывшей поблизости.

Та молчала минуту. После пропела: – Ох, я не знаю, не понимаю ни А ни Бэ. Живое всё, всё меняется… – Она речь вела, точно нет очевидного; есть, зато, небывалое. – Нет земли, всё единое… Вам сказать надо так? Или так сказать, чтобы нравилось? Я скажу сейчас. Жизнь в словах точно в клетке… Я вижу мёртвое слово, мёртвое! – Дана вскинула руку.

– Бог с тобой! – простонал монах. – Что ты, девочка!

– А как надо, скажите мне… – опустилась та в древних тёмных очках на выкос, будто в бессилии, так что бабочки от неё вспорхнули.

– Следует мыслить, – встрял Разумовский, – ладно науке, коя проверенный и доказанный опыт тысяч великих знающих разумов. Прихоть жизненной частности есть ничто.

– Не лги на Жизнь, – сев близ Даны на корточки, молвил старец. – Не обобщай. Вновь Кант сплошной? Бог есть Жи́вый, как и все люди.

Не замечая, что тот – про Канта, ибо последнего людям должно знать, Разумовский готовился отпарировать, наблюдая тушение на косе огня с визированием клерком в синем костюме акта «сожи́га» (вслед за чем тот ушёл на яр к «инкассаторской»). Разумовский сказал бы: мир сей, Зосима, глупый начётчик, не перегон за «гроб», в « царство Божие », как считают церковники; нет, сей мир есть единственный, а загробность отсутствует; предстоит изменить сей мир, обработать. Быть в сём миру – долг разума, компетентного разума, каковой Разумовский мнил, отодрав от плоти, встроить в компьютер, чем обеспечить выход рефлексий из уязвимой хлипкой органики в нано-пластик, в кремний и в платину, дабы разуму дать в бессмертие. « Царству Божию » угрожал он новым эдемом в виде особой киберсистемы, что будет вечностью хода мысли ищущего в себе лишь, универсального, разорвавшего с жизнью Логоса. Пусть не будет совсем живых, пусть исчезнет действительность, но идеи, понятия не прейдут вовек. Дважды два есть четыре – даже отсутствуй, кто бы решил так. Разум системно, строго логически обращает реальность от архаичных, грубых пещерных, чуть не аморфных форм в формы тонкие через фильтр законов, что, как безжалостный абразив, скоблят собой биомассу вплоть до потребных разуму качеств – и, в результате, тех абразивных строгих законов скопиться столько, что жизнь соскоблится и сотрётся; жизни не станет. С неких пор человек, по сути, не в состоянии быть в органике, что всегда прихотлива, вздорна, капризна и привередлива. С примитивности (с представлений о боге, знаках, искусстве etc.) возлетевшим к научноcти, мировым осмыслениям, что начнут контролировать каждый нерв в живом, каждый вдох в живом, соответствует лишь реальность тонких энергий, коя и станет новой, нетленной ризой для разума, что решил обессмертиться в плазме, битах, фотонах. И это истинное, не в «боге», Преображение!