Игорь Олен - Оковалки. Тайна Фрейда

– Дядя Фёдор, – вымолвил Саша, – мы испокон двуногие и без шерсти на теле, а? Или были другими?

– Я, – начал Кронов, будто не слыша, – не христианин. Их Христос вроде нас во всём, кроме разве грехов. Но главный грех – первородный; так пишут в библии, в «Бытии». Познание зла/добра – вот главный грех. Если малый грех портит – грех первородный полностью портит. Разум, приняв раздел на добро и на зло, смонтировал нас под навык всё разделять и властвовать над раздельным. Мы в старину летали, были бессмертными, пели птицами, звёзды делали… О, мы были инакими, первозданными ! – Кронов вновь возбудился. – Но покорились серому мозгу, расколдовались от предыдущих свойств и свели изначальный мир к протяжённости трёх параметров, мозгом данных! А ведь Декарт сказал… – Кронов смолк и затем повернулся к людям, тащащим псов. – Постойте!

Он начал спорить про удушаемых в петлях шавок… впрочем, не шавок, – просто животных.

– Это ты им скажи! – гнули мусорщики живого. – Жителям! Мы по вызову: псявки им тут мешают, малых пугают… – Мусорщики, втащив псов в клетку, отбыли.

– В этом действии тоже разум, – глухо вёл Кронов, бывший в расстройстве. – Знает, что плохо, что хорошо для псов и для нас, людей. Разум пишет законы для казни жизни – и мы бессильны. Лишние жизни…

– Освободим их? – вскинулся мальчик, тронув очки.

– Нет, некогда, – буркнул Кронов, следуя дальше и оставляя след свой на пыли, падавшей с неба и накоплявшейся на асфальте. Сделалось стыдно, точно случилось, чтó он поклялся не допустить. Ещё стыдней было врать, что занят: дескать, иначе он совершил бы, чтó крайне стыдно не совершать. Он вспомнил утренний сон о белом и сон другой, кошмарный, сразу два сна, спасение от каких усматривал в толках с мальчиком. – В общем… – вздумал он продолжать.

«Живые завидовать будут мёртвым», – вдруг раздалось.

– Что?

– Мы, – начал Саша, – были иными?

– Стой. Ты до этого чтó сказал? – Кронов нервничал.

– Ничего.

– Иными?.. – И Кронов вспомнил их разговор. – Иными… Да, несомненно были иными. Были свободны. Дух наш свободен! Люди свободу давят под нормами; нормы сделали нас культурными . А культура кромсает в нас первозданность, чтоб подогнать под нормы. Так вышли люди, коих мы видим. Мы полагаем, мы восхитительны? Но Плоти́н совестился тела, шитого разумом, как бы знающим, в чём добро и в чём зло… Да! Разум всё развалил, испортил; он к жизни слеп; он сделал, что вместо жизни стало уродство.

– Нет, Фёдор Павлович! – крикнул мальчик, кроемый пылью. – Не человек себя смоделировал. Ерунда!

– Буддизм, – вёл Кронов, – думает, что психическая энергия правит миром, строит его и рушит… Саша, всё сыплется, вот как сыплется пыль с небес. Разум ищет господства, и эта цель его проектирует стиль контактов и отношений как форму власти и подчинения. Эта форма и есть наш вид. Человек разложился, как и постиг буддизм. Есть девицы, мужчины, лётчики, негры, чукчи, политиканы, есть музыканты, няни, банкиры; есть только функции . Также хамы есть и пророки, хваты и трусы… Трусы особенно… Трусов много, – Кронов казнился, – тех, кто отринул царство свободы, слушая разум, кой озабочен только себя хранить.

– Фёдор Павлович, женщин не было?

Кронов стал на старинной улочке, но не чтоб переждать авто. Рифлёный, посеребрённый бокс близ бордюра с биркой «ремонт теплотрасс» снимали, так что остался круг на асфальте, будто от тёрки, и это чудилось где-то виденным.

– Женщин не было, – начал Кронов. – Женщина – происк разума. Первозданный, – а он был цельный, – слушаясь разума, кой был докой «добра» со «злом», отделил в себе, «дóбром», мысленно «зло»; – в итоге Адам распался. «Злая» часть стала женщиной.

Мальчик видимо покраснел, спросив: – А зачем эта «добрая» часть, сам знаете, любит «злую»?

Кронов гадал про след, что серел на асфальте после ремонта, – круг, будто вытертый абразивом, – и говорил негромко:

– Женщина и мужчина – части друг друга. Разум диктует, что половой строй вечен. Но первозданное манит памятью о единстве. Разум мешает и избывает тягу к слиянию, конъюгации, синкретизму средством морали. И мы несчастны. Счастье нам снится, только лишь.

– Мы его потеряли, счастье?

– Фрейд… – начал Кронов. И замолчал.

Смешались и накатились ужасы снов, мучительный стыд непомощи псам, проколотые колёса, беды и муки, пыль в атмосфере – висшая с марта странная пыльность.

– Фрейд, – вёл он, глядя, как уже снятый бокс три ремонтника грузят в кузов и отъезжают, но оставляют след на асфальте, будто от тёрки, – Фрейд, иже с ним, решили: людям нужней культура; мол, препарировать, править, мучить жизнь, чтоб познать её, даст нам столькое, сколько счастье нам дать не сможет; мол, боль познания лучше счастья… – Смолкнув, он вспомнил: круг на асфальте схож с прежде виденным у Оки зимой у обрыва кругом. Чтó там в кругу зимой как бы двигалось, здесь застыло. Близостью важного, колоссального по значению для него и для всех повеяло.