Фред Варгас - Холодное время

– Вот оно! Когда умерла Элеонора?

– Передай мне тёльву. В 1832 году, – сообщил он через пару секунд. – Как видишь, через тридцать восемь лет после него.

– В это время нашему трактирщику Франсуа-Дидье Шато было сорок два года. За некоторое время до смерти она отдала ему оба зуба. Все верно, Луи? Элеонора, ты отдашь ему зубы?

– Отдам.

– Как ты их хранила? Как мы – исландские кости? В старой коробочке из-под пастилок от кашля?

Вейренк снова ударил костылем по полу, продолжая отбивать ритм.

– Противный звук.

– Я просто думаю.

– Да, но меня почему-то это раздражает.

– Извини, я машинально. Нет, в то время оба зуба наверняка были вставлены в медальон. Стеклянный, возможно, в золотой оправе. Или серебряной.

– Который носят на шее?

– В принципе таково его назначение.

– А кому отошли зубы после Франсуа-Дидье, ведь их передавали от отца к сыну?

– Нашему Франсуа Шато.

Адамберг улыбнулся.

– Вот, – сказал он. – Тебе кажется, это реально? Логично?

– Да.

– Значит, от Робеспьера все же что-то осталось.

– Ну, в музее Карнавале хранится прядь его волос.

– Но зубы – это другое дело. Ты заметил, что Шато, играя Робеспьера, все время повторяет один и тот же жест?

– Моргает?

– Нет, рукой. Он постоянно дотрагивается до своего кружевного жабо. Он носит на груди этот медальон. Зуб даю.

– Не самое удачное выражение.

– Ты прав. И стоит ему надеть медальон, как он становится Робеспьером, чувствуя прикосновение его зубов к своей коже. Я уверен, что на работу в отель он его не надевает. А вот в детстве его наверняка заставляли носить этот талисман. Благодаря ему он полностью перевоплощается в своего пращура, даже физически. Шато становится им на все сто.

– А когда он убивает, если убивает, то надевает медальон с зубами?

– Непременно. И убивает тогда уже не Шато, а Робеспьер, а он очищает, предает казни. Вот почему мне кажется, что в данном случае парик был лишним. Он совершенно в нем не нуждается. Шато располагает куда более мощным инструментом, чем обычное переодевание.

– Но Робеспьер никогда не появляется без парика. Ты можешь себе представить, чтобы Шато натянул на голову чулок? Женский чулок на голову Робеспьеру?

– Что-то в этом есть, – сказал Адамберг, откидываясь назад и скрестив руки.

– Он одержим до такой степени? – Вейренк, подняв глаза к потолку, снова ударил костылем по плиточному полу.

Наступило молчание, и Адамберг долго не нарушал его.

Он смотрел перед собой в пустоту, но видел только густой туман, туман афтурганги. Внезапно он схватил Вейренка за руку.

– Продолжай, – попросил он, – продолжай и молчи.

– Что продолжать?

– Стучать по полу. Продолжай. Я понял, почему меня раздражает этот звук. От него всплывает головастик.

– Какой головастик?

– Зачаток несозревшей идеи, – поспешно объяснил ему Адамберг, опасаясь, что снова заплутает в тумане. – Идеи всегда выплывают из воды, а откуда еще, по-твоему? Но если мы будем разговаривать, то они уйдут обратно. Молчи. Продолжай.

Вейренк, хоть и привык к разнообразным завихрениям Адамберга и вечной путанице у него в голове, с легкой тревогой смотрел на его позу, на широко открытые глаза, из которых почти исчез зрачок, на застывшие губы. Он послушно застучал костылем по полу. В конце концов, этот размеренный звук, как медленная прогулка или убаюкивающий перестук колес поезда, вполне может вторить вибрациям мысли и помогать ей.

– Я сейчас подумал о Блондине, – сказал Адамберг, – нашем шелковистом Блондине. Помнишь змею подколодную на последнем заседании? Кого он изображал?

– Фуше.

– Вот, Фуше. Продолжай.

Еще через несколько минут Вейренк сделал попытку выйти из игры, но Адамберг знаком попросил его не останавливаться. Внезапно он вскочил, натянул пиджак, карман которого еще оттягивала кобура, и выбежал в сад. Вейренк, прихрамывая, вышел следом, глядя, как комиссар несется по улице и садится в машину.

– Скоро вернусь! – крикнул ему Адамберг.

Вейренк видел, как он включил первую скорость, потом вторую и исчез за поворотом.

Адамберг мчался по шоссе. Зачем так мчаться-то? Это уж слишком, притормози, спешки нет. Но бешеная скорость, обычно ему не свойственная, соответствовала бессвязному мельканию мыслей, фраз и образов и, казалось, взбивала их в однородную смесь, вроде гоголь-моголя. Циник Фуше, туман, зубы, парик, веревка в гараже, ее шершавые волокна, кости запястья, Робеспьер, афтурганга, молчание Берье. Страх. Звук, стук деревянного костыля, движение. Замершие фигуры на шахматной доске.