Сергей Бурый - Башня Татлина

Посмотрел на военных. Что это за болезнь такая? Тихон бредит?

Можем мы дать ему то, что он хочет?

Действовать согласно инструкции, ответил один из военных.

Могу я поговорить с Львом Глебовичем?

Действовать согласно инструкции, повторил военный. Подождите, сейчас принесут шприц.

Какой шприц? Человек с дредами насторожился.

Вакцина, соврал я.

Когда принесли, сказал военным, чтобы вышли. Один отрицательно повертел головой.

Можем мы с вами выйти и кое-что обсудить, спросил его. Согласился. Покинули комнату, сказал ему, что Лев Глебович требовал добиться доверия.

Это его приказ. Хотите, узнайте у него сами. Я сделаю Тихону укол в пустой комнате, вас там быть не должно, иначе это будет выглядеть очень подозрительно, он испугается и не будет доверять мне.

Военный подумал, хотел сказать что-то, лицо передернуло, после чего кивнул.

Все вышли.

Доверьтесь мне, сказал Тихону, поднес шприц к шее и отправил содержимое на пол. Опустился, вытер рукавом. Надо будет выбросить эту рубашку.

Что вы сделали?

Так надо, доверьтесь мне.

Покинули комнату вдвоем. Чувствовал человеческий запах, не мог вспомнить, где встречал его раньше, казался таким знакомым. Вспомнил, в метро, но это было давно, до редактирования. Один из военных проводил нас до самого выхода из башни.

Сколько сейчас? Достал телефон, взглянул на часы, до конца рабочего дня еще много времени, ждать Наума здесь нет смысла.

Позвонил жене.

Все в порядке? Да? Я знаю, что произошло, ничего не говори, дома.

Позвонил Науму.

Как ты? После работы езжай сразу ко мне, не могу ждать тебя здесь.

Что происходит, спросил человек с дредами.

Сейчас поедем ко мне домой, дождемся жену и еще одного человека.

Зачем? Мне нужно как можно скорее доставить лекарства в дом.

Это невозможно, Тихон. Мы придумаем, как сделать это, но сейчас очень опасно, нас просто ликвидируют.

Почему я так сказал? Откуда знаю, что ликвидируют? Кто ликвидирует? Просто боюсь. Может, хотя бы купить эти лекарства и попробовать доставить их в гетто ночью?

Какие лекарства нужны?

Не знаю. В аптеке знают.

Где аптека? Сегодня среда, значит, в торговых помещениях возле метро день аптеки. Повезло.

Из диктофонных записей Льва Глебовича:

Что тебе подарить на день рождения? В прошлый раз я сделал фигурку черепахи из разноцветного картона. А вдруг это будет твой последний день рождения?

(заплакал)

Мама, а сколько тебе лет? А есть кто-нибудь старше тебя?

Выдержки мыслей Омска Решетникова, второй вечер после отключения редактирования:

Тихон смотрел в окно.

У вас есть машина?

Нет, мне на метро удобно. Сказал и подумал, что это штамп из отредактированной жизни, который я еще не успел переосмыслить. Конечно, мне нужна машина. Почему нет?

У нас много машин, мало бензина, бензин редкость.

Много машин?

Старых, их тысячи.

Значит, к вам свозят машины?

Хочется есть. В холодильнике почти ничего, в морозильной камере много замороженных овощей. Отправил их готовиться.

Детей у вас нет?

Нет.

Не мое дело, конечно, но почему?

Задумался. И правда, почему?

Мы как-то не задумывались даже.

Сколько вам лет?

Да больше тридцати уже. И жене тоже. Садитесь, поедим.

И правда, мы не задумывались над этим, разве это нормально? Как так? Этот простой факт вызывает во мне нарастающую волну гнева. И в то же время облегчение: кончилось, теперь все иначе, я больше не отредактирован.

Можно попросить какой-нибудь соус?

Соус?

И соль тоже.

Соль? Извините, нет ни соуса, ни соли.

И вы это едите?

Задаю себе тот же вопрос: и это мы едим?

И все-таки, чем вы там болеете? В аптеке вы не смогли объяснить.

У нас нет ни одного человека старше тридцати шести лет. Если человек доживает до этого возраста, он умирает.

Вам сколько?

35. И жене столько же. Не хочется умирать.

Не знал, что ответить. Какая странная вещь – люди умирают не от какой-то болезни, а от возраста. Звучит как бред, может, так оно и есть.

Мне самому 35.

Пришла жена, обнялись, представил Тихона. Она была в смятении, делилась впечатлениями. Прекрасно понимал ее, столько мыслей в голове, трудно собраться. Спросил ее, счастлива ли, что больше не отредактирована, заплакала и закивала. Можно было не спрашивать.

Пришел Наум, был на удивление собран. Вчетвером сели за кухонный стол, стали обсуждать, что делать. Никто не сомневался в том, что избавление от редактирования – благо, возвращаться в прежнее состояние не хотелось.