Марк Литчер - Следуя в глубину

– Павел Алексеич, скорее, в пятую, – встревоженная Тамара – явление редкое.

Я подскочил со стула и как был, без халата пробежал от ординаторской мимо поста в другой конец коридора.

В палате стоял гул голосов. Пациент Петров кричал, сдерживаемый высоким санитаром. Двое медсестёр и другой санитар стояли, склонившись над койкой Серёжи Гаманько.

– Диазепам! – скомандовал я, увидев, что тело Серёжи трясётся в судорогах, а изо рта проступает кровь.

– Что случилось? – я обращаюсь ко всем сразу, но смотрю на Люсю, медсестру с выражением ужаса и вины на лице.

– Я пришла поменять ему катетер, – блеет она.

– Она его удааарила, – истерично вопит Петров.

– Никого я не била…

– Вывести всех!

– Он просто вскрикнул, закатил глаза, стал трястись.

Люся нервно жестикулирует.

Люся была новенькой молоденькой девчушкой с большим клювовидным носом. Судя по всему, судорог ещё не видела.

Я держу голову Серёжи, пока медсестра внутривенно вводит лекарство. Серёжа ослабевает, обмякает. Его тело на минуту замирает, и внезапно всё повторяется. Челюсть сжимается так, что в палате слышан хруст крошащихся зубов.

– Ещё диазепам. И зовите реаниматолога, – громко командую я.

Вдруг дыхание Серёжи замирает, он снова отключается. Я пытаюсь нащупать пульс на шее – ничего. Поднимаю веки – зрачки широкие, не реагируют на свет. Чёрт, чёрт, чёрт, где реанимация? Где кто-нибудь?

– Найдите дефибриллятор, быстрее, быстрее, Тома!

В палату медленно входит Антон, врач соседнего отделения. У Антона тупое, безэмоциональное выражение и исковерканный усландский язык. Когда-то Антон работал в реанимации.

– Шито тута в нас? – Антон слушает сердце. – Хутка, на пал, трышцаць кампрэсий, два здыху.

Я в растерянности озираюсь, ожидая помощи.

– Набярыце адрэналин.

Медсестра пытается найти вену.

– Тьфу ты, только же была.

Лупит Серёжу по руке.

– Пад сквицу кали, ци пад ключыцу.

Медсестра непонимающе смотрит на Антона. Тот выхватывает шприц и колет в области левой груди под ключицу.

Я стою на коленях, смотрю, как голова Серёжи качается в такт компрессиям. Кровь стекает изо рта до уха. Наконец приносят кардиограф и дефибриллятор. Спустя минуту Антон говорит: «Ничога. Дэфибрылятар тут ужо не нужон».

Я продолжаю жать на хрупкое тело, ощущая под пальцами хруст рёбер, повторяя про себя проклятья.

Спустя, наверное, минут двадцать Тамара силой оттаскивает меня, смотрит в глаза.

– Всё, всё, успокойся, Павел Алесеич, Паша!

– Я спокоен! Чёрт!

Да, я был спокоен, как извергающийся вулкан, как атомы в адронном коллайдере, как трансформаторная будка, как бомба с обратным отсчётом. И не столько из-за смерти Серёжи, сколько из-за своей беспомощности и, стыдно сказать, предчувствия, что беда не приходит одна. Так оно и вышло.

– Плохой день?

Я сижу в кафе за столиком на улице, передо мной – закрытая бутылка коньяка. Я пью третий эспрессо. Вокруг гогочущая толпа. Поднимаю голову и вижу Максима. Его вот только сейчас не хватало. Он один и вроде трезв.

– Никогда не понимал прелести всех этих тусовок, – говорю я, кивая на веселящихся вокруг людей.

– В большой компании веселее выпивать. Мы же общественные существа, да? – говорит Максим и садится напротив.

– Так и будешь на неё смотреть? Или нальёшь? – спрашивает он.

– Не умею заливать проблемы. Думал может да, но всё же нет.

– А ты попробуй, стоит только начать, – подтрунивает Максим.

– Ты хочешь?

Я пододвигаю к нему бутылку со стаканом.

Максим облизывается.

– Не сейчас. Важные дела.

– Ммм, ну удачи.

– Слышал про интеграцию? – Максим воодушевлён.

– Чего?

– Скоро можем стать губернией, – размахивая руками, говорит он.

– Ммм…

– На рыжего надежды нет, нужно брать всё в свои руки.

– Да плевать. – Я откидываюсь на спинку стула, скрещиваю руки.

– Тебе на свою страну плевать?

– Чем я хуже кота?

– Что? – Максим округляет глаза.

Я достаю телефон.

– Да вот, недавно прочитал, Бродский говорил… Сейчас, я себе репостнул, вот: «Я как кот… Коту совершенно наплевать, существует ли общество „Память“. Или отдел пропаганды в ЦК КПСС. Так же, впрочем, ему безразличен президент США, его наличие или отсутствие…» Понял? Так что иди нахрен.

Я встаю, обтягиваю рубашку и удаляюсь, оставив Максима с бутылкой наедине.

Разговоры о политике хуже самой политики. Это как разговоры о погоде: можно обсудить, когда не о чем разговаривать с соседом по вагону, но от разговоров погода не меняется. Наверху свои планы на всё, и я не хотел подсматривать за эти кулисы. Когда мне говорили, что, если не интересуешься политикой, однажды она заинтересуется тобой, я лишь молча кивал, создавая впечатление неблагодарного за такие инсайды человека. А всё потому, что мне было интересно жить настоящей жизнью, с личными каждодневными делами и проблемами. Я, в отличие от Максима, не собирался идти к миражам, сжигать нервные клетки своего времени высокими идеалами демократии, под опасливые выкрики «Проснись, Усландия!»