Наталья Гришина - Домой

Так, радио. Решено. Костя дошел до кабинета отца, но снова застыл, не решаясь войти. Он пришел сюда по инерции, по тем воспоминаниям, которые не открывал уже так много лет. Обычно отец хранил радио там. Слушал, пока работал. Несмотря на то, что у них был неплохой старенький проигрыватель дисков (даже имелись колонки, которые, правда, выключались сами собой, если звук был слишком громким), отец все равно предпочитал слушать именно радио. Это была более живая музыка. Так он говорил. Ты мог слушать ведущего, который говорит с тобой сейчас, а не с мертвой записи. Мертвые записи – так он называл пластинки и диски.

«Многие из тех, кого мы слушаем, уже мертвы», – говорил он, – «и это благословение, что мы можем наслаждаться их талантом сейчас, но с другой стороны, это и проклятье, они пытаются что–то сказать нам с той стороны, но все что могут – старые записи. Кто знает, может они кричат нам что–то важное, пока мы отплясываем под их пение, но мы не можем их услышать».

Он как–то сказал это маме, на что та рассмеялась, шутливо толкнув его в бок. Костю тогда это так напугало. И сам смысл сказанного и то, что папа сказал это в шутку. Если это правда, в этом не было ничего смешного, это страшно и ужасно. Никто не хотел бы оказаться в ситуации, когда тебя не слышат, когда ты так усердно пытаешься кричать.

Костя стоял у двери, чувствуя, как воздуха в груди становится мало. Это воспоминание, эта шутка отца… Он даже не вспоминал её раньше. Вспомнил, глядя на дверь и думая о радио.

Была не была. Он провернул ручку, дверь открылась. Он не знал, что ожидал за ней увидеть, но резкий вдох, прерывистый, как у детей, после того как они прорыдали несколько часов, а потом успокоились, вырвался из его груди. Воздуха стало ещё меньше, ноги снова подводили его и теперь казались холодными и чужими. В комнате никого.

Кресло, то самое кресло, скрип которого ему померещился на днях, стояло развернутым от стола к двери. Обычно именно так его встречал отец, когда Костя заходил в комнату. Он поворачивался в кресле, хмуро поправлял очки, вздыхал раздражённо и спрашивал: «Что?». И Костя тут же забывал все слова, которые хотел сказать, все вопросы, которые хотел задать, все просьбы. Тогда взгляд отца становился чуть злым, выжидающим. Сын отвлекал его от работы и это злило. “Возвращайся, когда вспомнишь, а пока не мешай мне” – говорил он в ответ на такое долгое молчание. И Костя уходил, не возвращался потом, просил маму узнать, что нужно. Она соглашалась.

Еле оторвав от кресла взгляд, Костя прошел внутрь кабинет, борясь с ощущением того, что ему сюда нельзя. Будто вот–вот кто–то выйдет и отругает его за то, что он зашел сюда без разрешения и снова отвлекает, мешает, толком не объясняя зачем нарушил покой этого места. Окна, с плотно задернутыми шторами теперь, казалось, специально скрывали свет. В этом месте ему не рады, уходи. Остальная часть дома, может быть, ещё выносит твое существования, но эта без обмана заявляет, чтобы ты катился отсюда куда подальше и ничего и никогда здесь не трогал.

Картины весели на своих местах. Карта города, подаренные друзьями масляные портреты, копии Айвазовского. Евгений Дмитриевич обожал море, грезил о нём. Пару раз они даже выезжали семьей, но чаше он уезжал в один, в командировку, по обмену. На эти два, а иногда три месяца, в доме становилось чуть больше света, а стены казались чуть дружелюбнее, будто тоже выдыхали с его отъездом. Но сейчас все изменилось. Родителей здесь больше нет, но Дом продолжает злиться на него. Может, не может простить ему отъезда? Не может простить одиночества.

В отличие от стола в его «детской», этот был чист. Будто новый. Только обшарпанность дерева выдает его возраст. И длинная прорезанная линия сбоку – Костя как–то со зла оставил её кухонным ножом. Евгений Дмитриевич даже не заметил. Или сделал вид, что не заметил. Тогда это было бы ещё более стыдно. Несколько недель Костя потом не находил себе места. Ведь если отец заметил – нужно было извиниться, но если нет, то он бы расстроился, разозлился, а так он этого не замечает и проблем ни у кого нет.

Радиоприёмник, другой, новее, стоял на стеллаже с книгами и грамотами. Часть из них – конференции, другая – он даже не знал. Они просто стояли там всегда. Не захотев больше разглядывать это место, Костя схватил радиоприёмник и поспешил выйти из комнаты. Как только дверь за ним закрылась, он услышал знакомый скрип. Будто кресло вернулось за свое место – за стол. Он мог поклясться, что на секунду, всего на одну, ему показалось, что он услышал стук пальцев по клавиатуре. Быстрый, аритмичный и громкий. Костя остановился, затаил дыхание и прислушался. Тишина. Странное щекочущее желание открыть дверь и проверить зародилось где–то в районе лопаток, переместилось в шею, заставив её дернуться в сторону. Эти тики не посещали его со времен школы. Пропали, как только он переехал в Санкт–Петербург. Он тогда, кажется, и не заметил, как они ушли. Их становилось меньше, а затем память о том, что они вообще были безвозвратно стерлась. Оказалось, что нет. Костя сжал пальцы в кулаки, ещё одна забытая привычка, и спустился вниз, в гостиную, не оглядываясь назад. Он затылком чувствовал, как Дом улыбается ему вслед. Издевается, заигрывает, как хищник гоняет жертву перед тем, как поймать и растерзать. Так интереснее.