Иван Белов - С привкусом пепла

– Да куда он денется?

– Иди.

– Возись тут со всяким дерьмом…

Кузьма ушел. Зотов прикусил губу, сдерживая рвущийся стон. От боли темнело в глазах. В яме царила чернильная, непроглядная темнота, дыша в лицо сыростью и подвалом. Луна высвечивала край искрошенной кирпичной кладки. На дне скопилась бодрящая ледяная вода, левый бок и задница промокли насквозь. Он усилием воли заставил себя подняться на подкашивающиеся ноги.

– Никит, а Никит? – из горла вырвался хриплый смешок.

– Ну, – над краем склонилась черная тень.

– Ты подумай над моим предложением. Еще не поздно уйти.

– Для меня поздно, Вить.

– Хозяин-барин. Можно вопрос на правах последнего желания обреченного?

–Валяй.

–Картинка сложилась, кроме одного:зачем ты к немцам ушел?

– Много хочешь знать, – в темноте вспыхнула спичка, на мгновение осветив меловое лицо Решетова. Заалел огонек сигареты. Капитан помолчал, выпустил струю сизого табачного дыма и произнес:

– Помнишь летчика-майора из самообороны Тарасовки?

– Расстреляли которого? Помню. Ты его еще предателем заклеймил. Кто бы знал…

– Не вяжись к мелочам. Помнишь его слова? Жить он хотел, просто жить. Я тогда слушал и мурашки бежали. Себя я тысячу раз спрашивал. И ответ один – жить, сука, хотелось, как угодно и кем угодно, но жить. И не в лагере издыхать, не в лесу мыкаться, а попытаться уцепиться за единственный шанс. Нас в июле в болотах крепко зажали, жрать нечего, помощи нет, связи нет, нихера нет. Чуть шевельнешься, немцы артиллерией кроют. Лежим, живые и мертвые вперемешку, трупы раздулись, вонища жуткая. Люди сходили с ума. Командир наш, генерал-майор Алавердов держаться приказал, мол помощь близка, Красная Армия перегруппируется и со дня на день выручит нас. Ага, выручили. Немцы в матюгальник орут: «Рус, сдавайся, Минск взят, Киев взят, сопротивление бесполезно». Утром просыпаешься в трупной бурде, а кругом словно белый снег навалил, листовки с самолета накиданы. В листовках пропуск в плен: «Красноармеец, убивай жидов и комиссаров, тебя ждет горячее питание и хорошее обращение». Милости, блять, просим. Кто те листовки прятал, тех перед строем стреляли. Видел ты тот строй? Стоят оборванцы, все в грязище, крови и дерьме, неделю ничего не жравшие, кроме травы, а им про долг перед Родиной парят. Мрази. Вот тогда я сломался, подумал, нахер мне такому молодому и красивому подыхать? За что? Неужели, если я сдохну в этом болоте, Родине полегчает? Я тогда ротой командовал, от той роты к началу июля осталось одиннадцать человек. Кузьма с Малыгиным предложили к немцам уйти, у них уже группа была, свои, проверенные ребята. Предложили, а сами ножики крутят. И я согласился. К немцу не хотелось с пустыми руками идти, подумали, если отличиться сумеем, по иному плен наш пойдет. Как стемнело, окружили палатку генерала, охрану порезали, Алавердова скрутили и к немцам ушли. С подарочком.

Решетов замолчал, попыхивая сигаретой.

– И вам это зачлось, – закончил за предателя Зотов.

– Зачлось, – Решетов отбросил окурок и сразу прикурил новую сигарету, долго брякая полупустым коробком. – Вместо дулага, откуда выход один – ногами вперед, попали в полицию. Дальше ты знаешь. Блять, не думал, что исповедоваться придется.

– Как спишь после этого?

– Не поверишь, отлично. Поначалу терзался, не без того, потом полегчало. Что сделано, то сделано, прошлое не вернуть. У нас двое сломались, не выдержали, кишка оказалась тонка. Один вены в бане вскрыл, второй запил и начал трепать. От него значитдо Аркаши, пронырливого сукиного сына, информация о сто тринадцатой дивизии и дошла. Хорошо, вовремя глотку успели заткнуть.

– И стоило это того?

– Не знаю, – выдохнул Решетов. – Главное жив.

– А зачем тебе жить?

– Пошел ты, – Решетов вполголоса выматерился. – На моем месте окажешься, узнаешь, а мою поганую шкуру тебе скоро надеть предстоит. В абвере простой выбор дадут: петь соловьем или кишки на руку намотать. Тогда вспомнишь меня.

– Вспомню, Никит.

– Смейся, Вить, смейся, – Решетов загорячился и зачастил. – Нельзя мне было иначе, нельзя. – в голосе слышались умоляющие нотки. Человек, предавший все, что имел, искал сочувствия в этот момент. – Понимаешь?

– Понимаю.

– Да нихера ты не понимаешь, – Решетов отпрянул, в яму, сыпанув искрами, полетел окурок. Послышались голоса.

– Павленко привел, – буркнул Кузьма.

– Задержанного охраняй, – распорядился Решетов.

– Будет исполнено, – прогудел Павленко. Зотов по голосу вспомнил угрюмого, неразговорчивого, бородатого мужика.