Эмма Стоунекс - Смотрители маяка

Мы с Артуром не знали, как справимся или какими родителями будем, но кто это знает? Вы можете только начать и стараться изо всех сил.

Томми был славным малышом. Я не специалист по детям, но по сравнению с тем, что было у Дженни, он был просто чудом. Он хорошо спал и ел, начал ползать в семь месяцев и ходить в пятнадцать, и бог мой, какая жалость, что ты все забываешь. Ты думаешь, что будешь помнить мельчайшие подробности, потому что каждая из них тебя захватывает — что они едят, какие звуки издают, эти маленькие кулачки и машущие ручки, тонкие волосики на затылке и нежные круглые плечики, когда ты их купаешь… Но нет. Ты не можешь. Каждую неделю твой ребенок превращается в другого, он крупнее, знает больше, и я не думаю, что ты можешь запомнить все эти личности. Это все равно что узнать десять разных человек за два года. Но у нас было кое-что общее, у Томми и меня: мы любили друг друга. Мы были друзьями. С того момента, как он родился, у него была особенная улыбка только для меня.

Вы грустите. У вас нет детей? Что ж, так проще. Мне проще говорить с вами об этом. С родителями чувствуешь себя заразным, как будто они боятся, что это ужасное, немыслимое несчастье может передаться им. Или возникает ощущение, что они слушают твою историю, но не слышат ее, потому что они слишком сосредоточены на мысли: слава богу, это случилось не с нами.

Когда меня спрашивают, есть ли у меня дети, я отвечаю по-разному. Иногда я говорю нет, и это правда, у меня нет ребенка. А иногда я говорю да, у меня был сын, но он умер. И знаете, о чем мне хочется, чтобы они спросили? Как его зовут. Я хочу, чтобы они спросили, как его зовут. Но они качают головами и говорят: «Простите, должно быть, это ужасно», — и я киваю и говорю: да, да, конечно.

Редко кто спрашивает его имя. В смерти он безымянный. Он не может быть настоящим ребенком. Не может быть Томми, потому что это значит, что никто из нас не застрахован от такого несчастья.

Да, я считаю себя матерью: мать, которая потеряла ребенка при рождении или перед его рождением, все равно остается матерью. Матери вроде меня, потерявшие ребенка, всегда спрашивают, как его зовут. Так их можно отличить от остальных. Долгое время после смерти Томми я пряталась от людей, и никто не мог понять, что со мной происходит, но потом я вступила в группу поддержки, и это принесло мне утешение. Горе может делать тебя удивительно одиноким. Не успев это осознать, ты уходишь в себя и потом можешь уже не вернуться полностью.

Мне помогли вернуться эти матери. Я бы хотела, чтобы это был Артур, но нет. В нашей группе мы называли детей «банда», мы праздновали их дни рождения, но не в трагическом смысле, а просто в знак признания. Это все, чего я хотела, — признание. Артур никогда не говорил о Томми. После похорон его имя ни разу не слетало с губ моего мужа. Он не хотел видеть его фотографии, делиться воспоминаниями. А мне, наоборот, это требовалось, чтобы чувствовать, что Томми со мной. Я не могла притворяться, будто его никогда не было.

С вами я притворялась, да. Вы не хотите спросить почему? Может, потому что вы со мной тоже притворялись — обычное дело для людей. Так легче, чем быть самим собой, так проще мириться с неизбежным. Вы знаете, что скорбь очень сильна. Я плакала, плакала и думала, что никогда не перестану. Неделями я лежала в постели, дрожа и думая, что слышу его голос, тихий шепот: «Мамочка». Так продолжалось месяцами. Горе сбивало меня с ног. Оно продолжает это делать, но теперь я чувствую его приближение и поэтому могу устоять. Раньше оно лишало меня равновесия. Я чувствую запах Томми на его вещах, и кажется нереальным, что его нет. Как это возможно, чтобы его запах был, а его самого не было? Все эти вещи ждут его, а он не возвращается. Вы понимаете, почему я держала эти мысли при себе.

Артур вернулся на «Деву» сразу после гибели Томми. Я думала, мы уйдем со службы и посвятим себя друг другу, но нет. Когда он был на маяке и я оставалась в коттедже одна, я по ошибке срезала корочки с тоста и покупала молоко, забывая, что больше некому его пить. Бутылки стояли в холодильнике много дней, потом я открывала крышки, чувствовала кислый запах и выливала молоко в раковину.

Мы с Артуром все больше отдалялись друг от друга. Я всегда недолюбливала башню, но после этого я ее возненавидела. Каждый раз, глядя на нее, я думала, какое же она чудовище. Я хотела, чтобы он утешил меня, но вместо этого он давал утешение «Деве» или она ему, и это звучит странно, но именно так я чувствовала. Я понимала, что смерть Томми выявила то, что было в нем всегда, — отстраненность. Артур сказал мне, что ни один человек в здравом уме не захочет работать смотрителем маяка. Тогда я часто вспоминала эти слова.