Ю Несбё - «Ревность» и другие истории

Самолет позади приземлился, ненадолго оглушив меня коротким ревом, но, судя по лицу Гиоргоса, он понял, куда я клоню.

— Это значит, — начал он, — что на этом самолете вы не полетите?

— Позвоните Кристине и попросите ее захватить Одина, — сказал я.

Издали Палеохора напоминала город-призрак. Серо-черный, безжизненный, окаменевший, словно на него взглянула Медуза Горгона. Но сейчас вблизи я рассмотрел детали, мелочи и цвета. Прямо как в расследовании убийства. И еще я почувствовал запах.

Пробираясь через развалины, мы с Гиоргосом устремились к одному относительно неплохо сохранившемуся дому. На пороге стояла Кристина, сжимающая в руках поводок. Один гавкал и рвался внутрь. Кристина и двое из горноспасательной службы прибыли сюда раньше нас с Гиоргосом и получили все инструкции по рации. Когда она сообщила нам о находке, мы прибавили ходу, но нам все равно оставалось еще метров сто в гору. В единственном уцелевшем погребе в Палеохоре что-то обнаружили. Как я узнал позже, погреб вырубили в скале, чтобы во время осады хранить там тела умерших: земли для захоронения в стенах крепости недоставало.

Первое, что поразило меня, когда мы с Гиоргосом, согнувшись, спустились в погреб и когда глаза мои еще не привыкли к темноте, был запах.

Наверное, мои старые глаза в темноте уже не так скоро восстанавливают зоркость, и, видимо, поэтому мне удалось сдержать чувства по мере того, как из мрака выступили очертания фигуры Джулиана Шмида. Обнаженное тело было прикрыто грязным шерстяным пледом. Один из спасателей присел рядом, но помочь не мог. Поднятые над головой руки Джулиана были прикованы наручниками к вбитой в стену железной скобе.

— Мы ждем Теодора, — прошептал Гиоргос, словно находился в морге или на богослужении, — он инструменты привезет, чтобы наручники распилить.

Я взглянул на пол, на лужу из экскрементов, блевотины и мочи. Это она источала вонь.

Человек на полу закашлялся.

— Воды… — просипел он.

Похоже, спасатель уже отдал ему всю воду, поэтому я подошел ближе и поднес к сухим губам Джулиана бутылку. Я словно увидел чуть искаженное отражение Франца. По сравнению с братом Джулиан Шмид казался более худым, а на лбу у него темнел большой синяк, наверное оставленный бильярдным шаром, и голос Джулиана тоже звучал иначе. Может, Франц не убил брата именно потому, что тот был копией его самого? Да, и поэтому Францу оказалось проще лишить жизни себя самого? Такой вывод я сделал, руководствуясь особыми соображениями.

— Франц? — прошептал Джулиан.

— Его нет, — ответил я.

— Нет?

— Он исчез.

— А Хелена?

— Она в безопасности.

— Может… Может кто-нибудь сказать ей? Что со мной все в порядке?

Мы с Гиоргосом переглянулись. Я кивнул.

— Спасибо. — Джулиан снова припал к бутылке, и из глаз у него потекли слезы, словно вода наполнила его череп. — Он же и сам этого не хотел.

— Вы о чем?

— Франц. Он… Он просто обезумел. Я знаю. С ним иногда бывает такое.

— Возможно, — кивнул я.

Рация Гиоргоса зашипела, и он вышел на улицу.

Спустя некоторое время он снова засунул голову внутрь:

— «Скорая помощь» ждет внизу, на дороге. — И опять исчез.

Вонь была и впрямь невыносимая.

— Мне кажется, Франц в глубине души надеялся, что мы вас найдем, — тихо проговорил я.

— Думаете? — спросил Джулиан.

Я догадывался, что он знает о смерти Франца. Он словно умолял меня рассказать ему то, о чем он хочет услышать. Услышать, чтобы воскреснуть. Так я и поступил.

— Он раскаивался, — сказал я, — он напрямую сказал, что вы здесь. Ему хотелось, чтобы я спас вас. Он же не знал, что я такой несообразительный.

— Это так больно, — проговорил он.

— Знаю, — сказал я.

— Что же делать?

Я огляделся и, подняв с пола серый камушек, вложил его в руку Джулиана.

— Надо сжать его и представить, как он высасывает из вас боль.

Привезли кусачки, и Джулиана отправили в больницу.

Я позвонил Хелене — сообщил, что Джулиана нашли и что он жив. Пока я говорил, до меня вдруг дошло, что я, расследуя убийства, ни разу никому не сообщал о том, что дорогой их сердцу человек найден живым. Впрочем, Хелена отреагировала так же, как и те, кому я приношу известие о смерти: сперва непродолжительное молчание, пока мозг, видимо, пытается отыскать причину ошибки, объяснение, почему это невозможно, а после, когда это ему не удается, плач, свидетельствующий о том, что мозг вынужден принять эту весть. Нередко даже виновный ревнивец принимается рыдать, причем иногда сильнее, чем невиновные. Но Хелена плакала иначе. Слезы радости. Слепой дождь. Он растревожил во мне что-то, какое-то зыбкое воспоминание, и к горлу подкатил комок. И когда Хелена, рыдая, пробормотала слова благодарности, мне пришлось откашляться и лишь потом ответить — иначе голос у меня наверняка сорвался бы.