Ким Слэйтер - Запертая в своем теле

В одном из них она писала, что уже начала приучать Эви к мысли о том, что папа умер, для чего поощряла ее проговаривать свои чувства в группе. Это должно было «подготовить к будущему» и «помочь нарастить толстую кожу к моменту перехода в местную среднюю школу».

К тому времени совет попечителей школы уже выпер ее с работы, но я в любом случае высказала инспектору Мэнверсу все, что думаю о широко распространенной и почти общепринятой практике регулярного проведения помощниками учителей дополнительных занятий с отдельными группами учеников.

Разумеется, не все помощники учителей такие, как Харриет Уотсон, но именно школьная система дала ей возможность злоупотреблять своей властью, за которую она радостно ухватилась.

После того письма меня рвало весь день. Еще неделю я не могла есть. Хотелось умереть – так я была противна себе, так ненавидела себя тогда. Сколько раз я вспоминала, как Эви говорила, что не любит школу, где мисс Уотсон заставляет ее говорить перед другими детьми о том, о чем она говорить не хочет… Ей было плохо в школе, и она жаловалась на это человеку, которому доверяла больше всех в мире – мне. А я усомнилась в ней и отмела ее тревоги как несущественные.

А вот мою маму чутье не подвело – Харриет Уотсон действительно нельзя было доверять.

После того случая я перестала обращать внимание на письма. Нет, я, конечно, раскрывала их и читала – не могла иначе, – но никогда не отвечала. Постепенно их поток стал ослабевать и наконец иссяк совсем.

«Харриет Уотсон – женщина безобидная, но в голове у нее бардак. – Так сказал о ней в приватной беседе инспектор Мэнверс – большой знаток человеческой природы. – Я поговорил с ее матерью и теперь точно знаю, в кого она такая».

Но он ошибся.

Харриет Уотсон вовсе не была безобидной. Она навредила Эви тем, что поколебала ее уверенность в себе. Тем, что унижала ее перед сверстниками, заставляя рассказывать вслух о самом личном – например о смерти папы.

А школа Сент-Сейвиорз дала этой мерзкой женщине право и возможность распоряжаться самыми маленькими детьми, теми, кто еще ничего не мог противопоставить ее давлению. И за это я никогда их не прощу: ни школу, ни учительницу.

Я возненавидела Харриет Уотсон за то, что она сделала с моей дочерью, но не зря целых восемнадцать месяцев после исчезновения Эви я ходила к психологу – это помогло увидеть и мою долю вины и ответственности. А еще понять, как простить и себя, и Харриет.

Но теперь всплыли новые обстоятельства дела, которые показывают, как я была наивна.

Кто-то второй участвовал в похищении Эви, и я совершенно убеждена, что этот кто-то – Харриет Уотсон.

Кто же еще?

Ненависть и ярость родились заново.

Я уверена: кто-то из этих двух знает, что случилось с Эви.

А я должна узнать, как они это сделали и зачем.

Я сразу решила не посвящать Мэнверса в свои планы. Однажды он и его команда уже сняли с крючка Харриет Уотсон, а в этот раз, судя по всему, сделают то же самое с Джоанной Дикон.

Дожидаюсь, когда стемнеет, надеваю джинсы, темно-серый пуховик, шарф, перчатки, натягиваю шапку на самые брови и выхожу из дома. На улице оборачиваюсь и вижу маму: она стоит у окна и с тревогой смотрит мне вслед.

Если мы не найдем нашу девочку, то мама так и будет таять, пока от нее совсем ничего не останется. Странно, но мы с ней ни разу не говорили о том, что случилось. Хотя нет, не странно – просто, пока живешь нормальной жизнью, не знаешь, во что может превратить ее внезапная трагедия и как ты будешь реагировать тогда.

Мы разговариваем – решаем, что приготовить к чаю: яйца или тосты с фасолью; иногда обсуждаем политику; но никогда не говорим об Эви, не гадаем, жива она или умерла. Только молчание помогает протянуть еще один день в череде таких же бесконечных дней.

Перед выходом я сказала:

– Мне надо прогуляться, проветриться.

Но теперь, видя, как мама следит за мной из окна, понимаю, что она мне не поверила.

Последние три года мы жили уединенно потому, что мне стали невыносимы люди. После исчезновения Эви Дейл и Бриони присылали карточки с выражениями соболезнования, писали письма, Дейл даже приезжал раз или два с цветами, но я просила маму отправить его обратно. Я не могла.

Не могла видеть его.

Единственная, с кем я не прервала общения и кто остается моей главной поддержкой и опорой после мамы, – это Тара. Но мы никогда не встречаемся, только говорим по телефону. Ей хватает своих проблем – рассеянный склероз с годами стал хуже, – и она, как никто другой, понимает мою потребность в уединении. С работы она тоже ушла – и из-за смерти Роба, и из-за своей болезни.