Жан-Кристоф Гранже - Черная линия

Постепенно он доберется до истоков.

Во вторник он наконец решился: он записался в лист ожидания на завтрашний рейс компании «Малайские авиалинии». Потом, в десять утра, он отважился послать первое электронное послание Реверди из ближайшего интернет-кафе. Он сообщил, что выезжает, но не указал ни точную дату прилета, ни номера рейса, то есть, даже не отдавая себе отчета, принял очередные меры предосторожности.

В последний день — двадцатого мая — он ждал ответа, но напрасно. Нет сомнения, он получит все указания в Куала-Лумпуре. Теперь он был уверен, что Реверди пошлет его на юго-запад страны, в Папан, туда, где его арестовали. В зале раздался голос стюардессы: объявили посадку.

Он с радостью увидел логотип «Малайские авиалинии», напомнивший ему о годах репортерской работы. Потом появились стюардессы, явно китаянки, их бледная кожа резко контрастировала с бирюзовыми платьями. Цвета, улыбки — во всем этом уже ощущался приятный, сладковатый вкус Азии. Марк забился в свое кресло возле иллюминатора и тут же почувствовал навалившуюся на него усталость. Давление на барабанные перепонки в момент взлета доконало его окончательно.

Самолет еще не набрал высоту, а он уже провалился в сон.

Когда он проснулся, все вокруг было неподвижным, словно подвешенным. В полумраке слышалось только жужжание системы поддержания давления и отдаленный шум двигателей. Марк осмотрелся. Пассажиры, завернувшиеся в одеяла, с повязками на глазах, напоминали чудовищные коконы. Марк провел рукой по лицу: он только что очнулся от ужасающего кошмара.

Извиняясь шепотом, он пробрался мимо соседей и отправился освежиться в туалет. Взглянул на себя в зеркало, а потом пробормотал: «д'Амико», «Прокофьев», «Лафонтен»… Сколько же времени ему не снился этот сон?

Марк знал, что на самом деле это не сон, а воспоминание.

Он вернулся на свое место и приготовился к встрече с собственной памятью.

1976 год — лицей имени Жана Лафонтена.

Марк только что поступил в экспериментальный класс, где ученики, помимо классического образования, получали еще и музыкальное. Подобно отказникам от военной службы по религиозно-этическим соображениям, они сказали «нет» физике и географии в пользу гармонии и контрапункта. Еще одно отличие — в большинстве своем это были мальчики, хотя лицей имени Лафонтена вообще-то считался учебным заведением для девочек. Кроме того, эти мальчики были бедными. Все это выделяло их из девичьей общины, занимавшей красивое здание в Шестнадцатом округе. В шестнадцать лет Марк уже понял, что его дорога к степени бакалавра будет похожа на пребывание в карантине, где придется отказаться от любых попыток заигрывания, — юные наследницы крупных состояний относились к нему и к ему подобным как к нищим, осмелившимся переступить порог их дворца.

Но его это не трогало: его больше интересовали различия между его одноклассниками. Можно сказать, что класс напоминал клавиатуру рояля с ее черными и белыми клавишами. Чистые, мажорные и ясные ноты и ноты со случайными знаками, минорные, вызывавшие беспокойство. Одни музыканты принадлежали свету, простоте, в других ощущалось страдание, как в подстреленных птицах.

Первые выбрали музыку, как выбрали бы служение обществу. По большей части это были сыновья оркестрантов , которые и учились игре на оркестровых инструментах — на фаготе, на альте, на тромбоне… Другие, поэтически настроенные, играли на фортепьяно, на скрипке, на виолончели. Они грезили о карьере солистов, композиторов, революционеров — и самоубийц.

Белые клавиши обладали не меньшим талантом, чем черные. Напротив. Музыка буквально лилась из-под их пальцев. Для них, обладающих абсолютным слухом, чувством гармонии, виртуозность была чем-то естественным, как способность дышать или ходить. Черные клавиши играли со страстью, но им часто не хватало техничности. В каком-то смысле — и в этом крылась самая большая странность — белые клавиши и были музыкой. Она не представляла для них ни малейшей проблемы. И не давала никаких поводов для тревоги.

Черные клавиши были теневой стороной музыки.

Разумеется,.Марк принадлежал к темной части класса. Он общался с самыми беспокойными соучениками. Грегуар Дебанье, экспансивный гомосексуалист, увлекавшийся музыкой Возрождения, который охотно рассказывал о своих сексуальных забавах в туалете, а потом без всякого повода затягивал песню Клемана Жанекена. Эрик Шоссон, великан с низко посаженными глазами, тупица, регбист и в то же время поклонник буддизма и магии. Грубиян, замкнувшийся в молчании, постоянно перебиравший своими толстыми пальцами страницы книжечек «Что я знаю?», посвященных духовным проблемам, и с той же непринужденной легкостью исполнявший арпеджио из «Экспромта» Шуберта. Филипп Мангано, настолько неинтересный внешне, что его можно было бы принять за белую клавишу, при этом самый непокорный. Этот мальчик в очках в черепаховой оправе, в клетчатых рубашках, имевший вполне обеспеченных родителей, переживал свое буржуазное происхождение как наследственную болезнь. Он ласкал свою скрипку, как террорист ласкает бомбу перед покушением. А когда он говорил о том, чтобы со всем «завязать», все понимали, что именно так он и поступит, потому что он имел абсолютно все, что можно было потерять, и заранее радовался этому.