Рут Уэйр - Игра в ложь

Амброуз не сорвался. Не накричал на Кейт. Вообще ни слова не проронил. Да, он сжимал ее запястье – но так нежно, так бережно, что я поняла: вовсе не этот жест удерживает Кейт от того, чтобы исполнить задуманное.

Кейт вгляделась в отцовское лицо. Ни она, ни Амброуз не шевелились, однако Кейт словно что-то прочла в его глазах – что-то нам недоступное – и вздохнула, освободив руку.

– Ладно.

Было ясно: все, что Амброуз пытался донести до дочери, она поняла без слов. Наверху Люк опять бросил в стену что-то тяжелое. От грохота мы подскочили.

– Мебель крушит… – выдохнула Кейт, сев на диван. – Папа, это невыносимо!

– Разве вы не можете остановить его? – пропищала Фатима, глядя на Амброуза огромными глазами, изумляясь: как это – Амброуз, и вдруг не может?

Амброуз покачал головой:

– В таких случаях лучше не вмешиваться. Впрочем, я бы все равно не сумел утихомирить Люка. Бывает, девочки, такая боль, которую не уймешь. Ее только выплеснуть можно. Вот пускай Люк и выплеснет. Хотя зря он…

Амброуз принялся тереть лоб, а когда отнял руку, ему легко можно было дать все его сорок пять, и ни днем меньше.

– Зря он свои вещи ломает. У него и так добра негусто. Хочет мне боль причинить – а мучает себя. Что в пабе случилось, а, девочки?

– Люк долго терпел, – заговорила Кейт, бледная, как полотно. – Очень долго. А деревенских ты сам знаешь как облупленных. Ну и вот, этот верзила, ну, черный такой, не то Райан, не то Роланд – он над Люком издевался. Люк держался, держался. Сколько мог – в шутку все обращал. Но сегодня этот Райан сказал что-то… новое. И Люк… в общем, его прорвало.

– Что именно он сказал? – уточнил Амброуз и весь напрягся, выпрямившись в кресле.

Тогда-то я впервые увидела, как Кейт умеет закрываться ото всех, каменеть. Она словно маску надела и ответила ровным, бесцветным, чужим голосом:

– Не знаю. Не разобрала.

Амброуз не стал наказывать Люка. Всю дорогу до Солтен-Хауса Фатима недоумевала по этому поводу; мы молчали, хотя вопрос «Как же так?» терзал каждую из нас. Кейт подобное с рук бы не сошло; Амброуз, хоть и демонстрировал спокойствие, уж конечно, прочел бы дочке нотацию и лишил бы ее карманных денег в счет возмещения ущерба. С Люком, напротив, Амброуз проявил терпение. И теперь мне ясна причина.

Фрейя спит, дышит легко-легко – кажется, и перышко от ее дыхания не затрепещет. Поднимаюсь, потягиваюсь. Смотрю на реку и дальше, на Солтен. Вспоминаю юного Люка и пытаюсь понять, почему была так шокирована его вспышкой ярости на почте.

В конце концов, о склонности к таким вспышкам мне давно известно. Порой Люк направлял свою ярость на окружающих, а порой – и на себя самого. И вдруг до меня доходит. Мой шок – не от ярости Люка как таковой. Мой шок – оттого, что Люк злился на нас.

Никогда раньше такого за ним не наблюдалось. Люк мог рвать и метать – но с нами, со всеми четырьмя, обращался, будто с драгоценным костяным фарфором, к которому и прикасаться-то рискованно. А уж как я этого хотела – прикосновения, в смысле, как жаждала! Помню, мы с Люком загорали на мостках. Солнце жарило наши спины. Я повернулась к Люку, смотрела на его закрытые веки и мысленно заклинала: «Открой глаза, открой! Посмотри на меня! Прикоснись ко мне!» Я тогда почти растворилась в тоске по его взгляду, по его прикосновению.

Но Люк так и лежал, не открывая глаз. Не в силах больше терпеть свою жажду, уверенная, что Люк не может не слышать грохота, с каким мое сердце колотится о ребра, я приблизилась к нему и прижалась губами к его губам.

Люк отреагировал совершенно неожиданно; впрочем, я и сама не знала, на что надеялась.

Его глаза мгновенно открылись. Он оттолкнул меня, выкрикнув по-французски: «Не прикасайся ко мне!», вскочил на ноги и стал пятиться к краю мостков, рискуя свалиться в воду. Грудная клетка ходила ходуном, взгляд был полубезумный – словно я разбудила его резким ударом.

Мое лицо вспыхнуло. Я тоже поднялась и попятилась.

– Прости, Люк. Люк…

Он ничего не ответил, лишь стал озираться, будто не соображая, ни где находится, ни что произошло. И я почти не сомневалась: Люк меня едва узнает, смотрит, как на чужую. Через несколько минут он опомнился – я это заметила по его глазам, – и ему стало стыдно. Люк бросился бежать, игнорируя мои крики: «Люк! Люк, прости, пожалуйста!»

Я осталась в полном недоумении. Что я такого сделала? Зачем так бурно реагировать? В конце концов, я сотни раз целовала Люка по-сестрински; этот поцелуй был почти столь же невинен – откуда такая вспышка бешенства?