Агата Горай - Память без срока давности

– Так ты до сих пор не простила?

Ухмылка непроизвольно вырвалась на свободу.

– А ты как думаешь?

– Но ведь четверолапым ты дала шанс, почему не дать его людям?

В это время к нам подбегает Буль и добродушно трется о протянутую ладонь Платона своей мордой.

– Собаки лучше людей. Если на меня напал Буль-один, значит, у него на то была причина. Да и он за это поплатился. Только люди способны творить зло безнаказанно и беспричинно.

– Все совершают ошибки.

– Но не все ошибки можно простить.

Платон растерян. Вижу, что прекрасному внешне, как и в школьные годы, молодому мужчине неловко, и он растерянно пинает невидимый мусор.

– Почему ты позвонила? Только честно.

Уверенно гляжу прямо в глаза.

– Не имею привычки лгать. Мне нужно было выгулять собаку, а гулять по нашему городу в вечерних сумерках в одиночку бывает опасно.

Конечно, я солгала, этот город давно научил меня быть бесстрашной, отобрав то, чем привыкли дорожить и за что опасаться все люди. Но я не могу удержаться от укола. Спустя годы обида все еще переполняет меня. Она такая же свежая, как коровья лепешка на скотном дворе бабушки Нины, и все так же, как десятого января две тысячи четвертого, воняет спермой, кровью и рвотными массами.

Стоит погрузиться в тот январь, и внизу живота все судорожно сжимается. Мой первый и единственный сексуальный опыт забыть не удалось бы даже девушке с самым обычным набором извилин. Радует, что спустя годы хотя бы лицо прекратило спазмировать всякий раз, когда на него смотрели так, как сейчас это делал Шивов. Человек привыкает ко всему, тем более к собственному отражению в зеркале, которое кривые зеркала лишь красят.

– Заслуженно.

Проходим мимо огромного фонтана, к которому не суждено было бегать на свидания мне и у которого в это время года всегда собиралось много народа.

Буль тут же помчался принимать водные процедуры, а мы послушно остановились его обождать.

– Ничего себе! Какие люди! Шивов?

Этот голос мне не забыть, даже если старческий маразм, дай бог, меня когда-нибудь одолеет. Мое тело судорожно вздрагивает, а рука рефлекторно тянется к лицу, чтоб спрятать его хотя бы с помощью ладоней.

– Бородина? – Платон искренне удивлен, но от этого не легче.

Понадобилось не больше пяти секунд, чтоб из взрослой, самодостаточной, циничной женщины я превратилась в закомплексованную школьницу-изгоя.

Эти двое бегут друг другу навстречу и обнимаются так пламенно, как я не позволяла себе делать даже с мамой. Интересно, когда это они успели подружиться? Может, когда в очередной раз упражнялись в остроумии на мой счет? Или в пламенных чувствах и бурных эмоциях опять повинна плохая память?

– Надо же! Подумать не могла, что встречу тебя здесь. Ты вроде как приличный семьянин, который в это время должен укладывать спать ребенка. Ну, или хотя бы удовлетворять жену.

Бородина хихикает звонко и пусто. В ее смехе нет искренности, как не было ее в школьные годы. Она все та же пластмассовая Барби без намека на интеллект или душу. Единственное, что в ней изменилось, – это размер задницы, которой девица очень гордилась в школьные годы. Теперь от аппетитных булок не осталось и следа. Что поделаешь, модель не может быть толстозадой коровой.

– Ничего себе! Кот? – в этой фразе удивления ровно столько, сколько бы было у меня, встреть я сейчас Иисуса. Но, слава небесам, Бородина хотя бы не набросилась на меня с объятиями.

Соня все такая же рыжая и… Все такая же стерва.

– Слушай, говорят, пластические хирурги способны творить чудеса. Не пробовала обра щаться?

Идеальное тело Сони запаковано в обтягивающее красное мини-платье с коротким рукавом, еще немного, из декольте вывалятся два шара. Грудь у нее всегда имелась, но раньше это были яблоки, но никак не арбузы. Я снова рядом с ней чувствую себя еще большим убожеством, чем являюсь на самом деле, а мой скромный наряд, состоящий из стандартных джинсов, старых мокасин и простой ветровки, только подчеркивал наше классовое различие.

– А я смотрю, ты знаешь, о чем говоришь. Не стоит скромничать и ссылаться на других. – Сарказм, мое вечное спасение от боли.

– А я смотрю, ты все такая же убогая, обозленная на весь мир маленькая тварь.

Безумно хочется впиться зубами в точеную шею, как тогда, в юности. Пусть ее сонная артерия больше никогда не будет пульсировать. Пусть ее огромные, как Буренки у бабушки Гали, глаза никогда больше не будут сверкать. Пусть ее рот больше не произнесет ни единого гнилого слова.