Агата Горай - Память без срока давности

На четвертый день болезненные спазмы отступили, и я, наконец, могла почти нормально жевать пищу, ходить в туалет. Организм восстанавливался, и мне удалось убедить себя в том, что ничего, кроме моей гордости, не пострадало. Живи да радуйся. Но как же я ненавидела всех тех подонков, которые еще раз выгуляли меня по всем кругам Ада!

Десять белоснежных альбомных листов я аккуратно разрезала ножницами напополам, потом эти половинки еще раз пополам, а потом еще и еще. На каждом получившемся прямоугольном кусочке бумаги почти каллиграфическим почерком вывела пять фамилий: Темиров, Борисов, Воробьев, Якушев и Шивов. Все тщательно перемешала и сложила в обычный целлофановый кулек, который с нездоровой заботой спрятала под собственную подушку. Это случилось пятнадцатого января две тысячи четвертого, и каждое мое новое утро с тех пор начиналось одним и тем же ритуалом: окунаю руку под подушку, она все еще хранит тепло моей головы, и вытаскиваю одну бумажку. Обладатель фамилии становится на весь день объектом моей ненависти. Ну и что с того? Ничего. Но я чувствовала себя немного легче, когда втыкала иголки в спрятанный в столе коллаж из фотографий моих обидчиков. Вуду? Нет, простая психологическая разрядка, чтоб не свихнуться и не наброситься на одного из членов клуба самых отъявленных ублюдков моей жизни и не вонзить острую иглу в реальный глазной хрусталик. Изо всех своих детских сил я пыталась не предать память Марковича и оставаться той хорошей девочкой, в которую он верил. И мне, признаться, это удавалось, до определенного момента.

Практически ежедневно перед сном я мысленно наказывала каждого, кто причастен к пополнению моего мозга самыми болезненными воспоминаниями, придумывала самые изощренные способы их уничтожения. А прикрыв глаза, чувствовала себя несчастным плюшевым медведем, которого по жестокой случайности наполнили не опилками или ватой, а плесенью и опарышами, аппетиты которых ежегодно росли. Проблески добра и человечности в моей душе, изредка подмеченные мною самой, были отличной закуской для живущих во мне подселенцев, которые вмиг пожирали слабые зародыши радости или счастья, оставляя на их месте собственные экскременты. Я не знала другой жизни, гипермнезия не оставляла шансов на прощение и успокоение. Я была обречена на всепожирающую меня ненависть до конца своих дней, хотя это и не мой выбор.

Мне никогда не были нужны «проводники» в прошлое, но до дрожи в каждой клеточке моего тела мне требовались «подушечки» для булавок с человеческими лицами. Я ненавидела этот мир. Я искренне не желала оставаться в нем. Но еще больше я ненавидела счастливые ухмылки на лицах тех, кто понятия не имел, как ему повезло родиться нормальным, и как не хотелось делать эти улыбки шире: шагнув с крыши, бросившись под поезд, вскрыв вены… Я была вынуждена жить назло врагам. Скорее всего, им не было до меня дела, но я отчего-то вбила себе в голову, будто мир без меня станет счастливее, а я этого допустить никак не могла.

Хотелось бы, но не скажу, что жизнь наладилась после того, как зажили все раны. Она оставалась дерьмом. Кучка тех уродов, которые надругались надо мной, вели себя абсолютно естественно, без тени намека на муки совести. Они не помнили! Они ничего не помнили! НИ-ЧЕ-ГО! И этот факт во сто крат умножал мою боль, душевную боль. НЕ ПОМНИТЬ, как это?

Изменения коснулись лишь Шивова. Он больше не старался быть со мной милым, не предлагал свои карандаши и вообще перестал обращаться ко мне по какому бы то ни было поводу. Платон стал превращаться в буку, но я не относила это на свой счет. Если он прячет глаза, это еще не значит, что из чувства стыда. Может, ему просто стало особенно противно смотреть на меня теперь, когда его товарищи сделала из меня женщину. Иногда мне безумно хотелось увидеть ужас на лицах одноклассников, рассказав о том, кого они поочередно отымели, но я не стала этого делать. Они не помнят. А если вспомнят, то скоро забудут. А какой мне прок от их перекошенных блюющих образов в моей голове?

Впереди оставалось так мало школьных дней и так много надежд на то, что, возможно, за пределами школы будет легче… Но количество не всегда идет в комплекте с качеством, и до призрачного «легче» существовала преграда в несколько недель.

Дом. Школа. Регулярные прогулки на кладбище. Все шло своим чередом, ровно, без сюрпризов. Память съедала изнутри, но внешне я никак не изменилась. Я «жила».