Агата Горай - Память без срока давности

Замерев на выходе из кухни, оборачиваюсь. Мама умоляюще смотрит на меня, и я в какой-то степени понимаю всю ее боль и обиду, но эта степень слишком ничтожна, чтобы заткнуть меня.

– Нет, мама, не все. Поверь, мне абсолютно не хотелось запоминать, как вы с отцом меня годовалую оставляли орущей в колыбели, дожидаясь, пока я не умолкну или не подохну. Еще я не мечтала носить в своем мозгу воспоминания о том, как он трахал тебя у меня на глазах. Девяносто восемь раз. Да, вы думали, что я сплю, а если и нет, то все равно ничего не запомню, но… Прости, что приходится разочаровывать. Я помню каждый ваш трах. Мне ни к чему помнить, как отец, прямо у нас в гостиной, имеет какую-то тетку. Хочешь скажу, какого цвета были ее трусики или дословно озвучу их не слишком долгий диалог? Вам же так нравилось, когда в детстве я выступала перед вами, будто цирковая обезьянка – «Лиза, скажи то…», «Лиза, расскажи это…». М-м-м, что скажешь? И уж точно мой мозг не хранилище для ваших с папочкой ссор. Но когда я вижу вас лицемерно улыбающихся друг другу, эти ссоры эхом разносятся у меня в мозгу. И еще – если ты считаешь, что круглосуточно видеть налитые кровью глаза псины, вонзающей в меня зубы, и ежесекундно чувствовать фантомные боли без наркоза вырванной кожи на собственном лице – это не тяжесть и не несправедливость мира по отношению ко мне, то я не знаю, что еще тебе сказать.

Смотреть на маму в эти секунды больно. На уставшее от жизни лицо, с парой неаккуратно спадающих ореховых прядей, я жестоко поставила нечеловеческую печать боли и сожаления. Ее руки спрятаны в глубоких накладных карманах любимой темно-коричневой вязаной кофты, такой же старой и потрепанной, как и моя мать. Ее глаза остекленели и отражали весь ужас ее нынешнего внутреннего состояния. Но рано или поздно это должно было случиться – мне необходимо было выпустить наружу всю ту дрянь, которая скопилась за годы, и я уже не могла притормозить. Однажды я уже очищала свое нутро прямо на голову маме и без капли жалости повторила это опять.

– Хочешь, поговорим о хорошем в моей жизни? Когда мне особенно хреново, я вспоминаю, какими нежными и теплыми были твои руки в те минуты, когда гладили и прижимали меня к груди, пока я была совсем крохой. Как ты любила строить планы на будущее, без умолку делясь ими со мной, непонимающей значения слов «мы всегда будем самой счастливой семьей» или «я так тебя люблю». Но я чувствовала, что ты говоришь что-то очень, очень хорошее. Это были слова, которые согревали. Я прекрасно помню свое первое «мама», и как ты радовалась ему со слезами на глазах, зацеловывала меня до смерти. Помню все дни рождения, которые были полны радости и веселья, несмотря на то, что я никогда не получала заказанного подарка – щенка. Помню каждый раз, когда являлась к тебе с разбитой коленкой или счесанным до крови локтем, и ты заботливо и почти без боли лечила раны, не забыв по окончании поцеловать каждую из них. Мне до сих пор приятно вспоминать счастливые минуты, проведенные в своем недостроенном домике на дереве – он сгнил, но связанные с ним эмоции навсегда будут со мной. Есть куча мелочей, которые делают жизнь любого человека если не счастливой, то радостной, и я не исключение. Но ответь мне, мама, способно ли все «хорошее», случавшееся в моей долбаной жизни за четырнадцать лет, перевесить по значимости хотя бы два дня – первое января и шестнадцатое февраля этого года? День, когда было изуродовано мое тело, и день, когда сгорела моя душа.

За весь мой монолог не проронив ни слова, мама стоит как вкопанная. С ее глаз срывается одна- единственная слеза.

– Так что, мама, не говори МНЕ, как прекрасен этот мир.

Закончив, быстро разворачиваюсь и ухожу восвояси.

Кровать. Горизонтальное положение. Прикрытые глаза. Покой.

Жадно вдыхаю воздух и очень медленно выдыхаю, изо всех сил пытаясь усмирить бешено колотившееся сердце. Изредка, гостив у бабушки Гали, я, забавы ради, доставала из клеток загнанных в угол крольчат (естественно, пока никто не видел и всего на несколько секунд, чтоб не успеть покрыться сыпью), их маленькие сердца на моей ладони стучали точно так же. Сейчас я чувствую себя таким же крольчонком, только загнанным в угол жизнью, как следствие – озлобившимся на весь белый свет. Мне самой противно ЭТО во мне, но я не могу удалить собственное нутро.

Дверь в мою комнату неожиданно открылась. На пороге стоит мама. Ее лицо камень, ее слова и того жестче.