Джиллиан Макаллистер - Все, кроме правды [litres]

И если бы даже я не понимала их, могла ли я его простить?

Может быть. Если действительно любишь человека, то возможно.

– Жизнь одна, – сказала я Джеймсу.

– Моя кончена. А твоя нет, Рейч.

– Рейч. Мне это имя нравится.

Единственным пациентом, который меня так называл, был мальчик.

Джеймс улыбнулся и подмигнул мне, я вышла из его палаты, направляясь к следующему пациенту.

Доверие – просто доверие. И прощение. Я, наконец, это поняла, хотя и слишком поздно.

Через два месяца

Он не позвонил в дверь – никогда не звонил.

Я услышала шум в коридоре и уже шла через захламленный холл – забитый молокоотсосами, детскими ванночками и много чем еще, – как он сам открыл дверь.

Его нижняя губа дрожала, как у ребенка, трясущейся рукой Джек отвел назад волосы. Они отросли и на концах завивались колечками.

– Меня надо было признать виновным, – сказал он. Его шотландский акцент стал сильнее, и слова было почти не разобрать. – Я виновен. Вот это и скрываю.

Он держал синий пластиковый ящик и показал на него.

– Что? – спросила я. Его губы задрожали сильнее, на глазах появились слезы. Я отступила на шаг в тревоге и споткнулась о валявшуюся на полу муслиновую тряпку. – Ты о чем?

Джек сел на большой синий мяч, который купила для меня Одри. Вытер слезу ладонью.

Я выключила медицинскую передачу, которую слушала по радио. Она касалась действия кофеина на сердечный ритм, и я не хотела волновать Джека.

Я пыталась насладиться последними неделями одинокой жизни: читала книги, смотрела популярные фильмы, которые почему-то пропустила. Но все это меня совершенно не радовало. Я чувствовала себя одинокой – в этом и была проблема. Я даже не могла прихватить приятельницу и посидеть в баре – слишком много было бы осудительных взглядов. Мне нельзя было попить лимонаду в баре «Ллойдс» в субботу вечером: полагалось наслаждаться домашним уютом вместе с мужем, читать вслух книгу о младенцах, весело есть горячее карри и ананас и пить чертов малиновый чай.

Одри не оставляла меня вниманием. Она каждый день посылала сообщения, иногда чуть ли не каждый час – рассказывала мне о новом коллеге. «Подозреваю, что он из недоростков. Приносит с собой детские йогурты и ставит в рабочий холодильник(???)».

Одри всегда умела меня рассмешить, но мое одиночество было похоже на глыбу льда: требовалось много времени, чтобы она растаяла; и снова быстро замерзала, как только прекращался контакт.

Это даже не было одиночество, строго говоря – с ним я умею справляться. Случалось мне жить одной. Нет, это было другое: параллельно с моим текущим безрадостным существованием протекала другая жизнь, в которой мы с Джеком не расстались.

Мы оживленно ходили по магазинам, отмечали на Фейсбуке приближение даты родов, теряли ночью сон, волнуясь о последующей перемене жизни.

Это было сравнение между мной – одинокой как кит в ванне в понедельник, вторник, среду – и той, когда я смеюсь, а Джек осторожно массирует мне живот. Вот это меня больше всего расстраивало. Я никогда больше не буду беременна первым ребенком. Мы ограбили друг друга на эту чистую радость – как Ли Олдридж и его подельники, – взломали дверь и украли что хотели.

Джек досадливо повел рукой:

– В суде я соврал. Все хуже, чем то, что ты читала. – Он со стуком поставил ящик на пол. Потом, как человек, вытащивший из себя демона, подался вперед, опершись локтями о колени, и всхлипнул. – Я так хотел, чтобы это кончилось!

Я стояла над ним, не зная что сказать. На улице начало темнеть. Прошло три месяца, как я его не видела. И вот он вдруг у меня в гостиной, сидящий на шаре для рожениц.

– Может быть, начнешь с самого начала? – Я говорила сочувственно, как с пациентом с долгой болезнью.

Во всем мире были только мы в моей тускло освещенной квартире, в тесной кухне гудел холодильник. Подходящая обстановка для разговора вдвоем.

Почти втроем.

– Это было в Обане, вечером в декабре… – начал он и рассказал свою историю.

Я услышала ее от него. Это была не моя история о нем из обрывков статей и писем. Его история.

– Дэйви был наверху. Я хотел… даже не знаю. Иногда у меня к нему отношение было совсем родительское. Его так расстраивали эти ограбления, и я чувствовал, что-то должен сделать, как-то их прекратить, как львица отпугивает хищников.

У меня перехватило горло. Не важно, не важно, уговаривала я себя. Мы разошлись. Все равно ничего бы не вышло.

Но это для меня было важнее, чем все остальное. И для Уолли, по-видимому, тоже.