Уолтер Кенни - Скрытые пружины

Так я попала в дом Вирджинии и Генри Вордсвортов. Сколько молитв, сколько жарких молитв я посылала тогда Богу, умоляя его очистить моё сердце от скверных и чудовищных желаний! Мне стоило тогда сразу же уехать оттуда, уехать вообще из Англии и никогда не возвращаться, но семена зла уже глубоко проросли в моей душе.

Может быть, если бы Вирджиния Вордсворт была достойна моей симпатии, если бы она не оказалась такой, какой она была… Кто знает, что было бы тогда? Будто предчувствуя угрозу, она всякий раз старалась унизить меня, указать мне на моё место в её доме, сделать мою жизнь в нём невыносимой.

Разумеется, я была в курсе её тайного побега, ведь я читала все письма, которые она писала Ричарду и получала от него. Подглядывая, подслушивая, шпионя за ней и её сестрой, я была отвратительна сама себе, но винила за происходящее именно Вирджинию.

Мой отец был умным и образованным человеком. Предчувствуя грядущие времена, он настоял на том, чтобы я получила самое лучшее образование, которое было доступно в те годы девушке моего положения. Конечно, я не обладала университетскими познаниями, но тем не менее за довольно короткое время сумела понять, что Генри Вордсворт занимается серьёзными химическими изысканиями, а вовсе не алхимией, как он пытался представить свои опыты для несведущих окружающих, погрязших в невежестве.

Несколько посещений его тайной лаборатории убедили меня в моих догадках, и в тот день, когда все жители поместья отправились на празднование Майского дня, я увидела реальное воплощение моего ужасного замысла.

Выбрав орудие убийства, я наконец почувствовала облегчение. И даже тогда, когда вечерами сидела в своей комнате и, чуть не прокалывая пальцы насквозь толстой иглой, сооружала защитный костюм из плотной кожи, чтобы не получить тяжёлого отравления, я думала о том, что ещё можно остановиться, что есть ещё время ужаснуться бездне, открывшейся в моей душе, повернуть назад.

В ночь, которую я выбрала для убийства, меня покинули сомнения. Я была хладнокровна и невозмутима. Это испугало меня ещё сильнее, чем те моменты, когда я наблюдала за тем, как жизнь покидает слабое и изнурённое пристрастием к опию тело Вирджинии.

Незримый убийца заполнил собой её лёгкие, быстро вызвав беспамятство и агонию. Неизвестно, заметил ли позже мистер Вордсворт пропажу нескольких стеклянных колб с умертвляющим газом.

До конца моих дней мне не забыть того, как я бежала под мертвенным светом луны, прижимая к себе тело Вирджинии и безмолвно рыдая под защитной маской. Не знаю, была ли она ещё жива, когда упала в колодец.

Смерть мадемуазель Фавро последовала через несколько дней после этого события и являлась вынужденной мерой, на которую я пошла после долгих и мучительных размышлений. Горничную насторожил тот факт, что её хозяйка, будучи женщиной «peu pratique, inadapté», сумела самостоятельно уложить нужные для большого путешествия вещи.

Фавро принялась болтать на кухне, что после побега в комодах миссис Вордсворт стало не хватать тёплого белья и пары ботинок из воловьей кожи, а вот лёгкие платья и нежные утренние халаты, которые она так любила носить, были оставлены все до единого. Как я ни старалась, но заставить её перестать болтать на эту тему я не смогла. Рано или поздно слова француженки вызвали бы подозрения у более умного человека. Мой просчёт стоил мадемуазель Фавро жизни.

Самое ужасное, что даже по прошествии стольких горестных лет, наполненных безмолвным раскаянием, я не нахожу в себе сострадания для Вирджинии – вздорной, слабовольной и эгоистичной женщины. Тогда я думала лишь о том, что она, незаслуженно имея и так слишком многое, пытается забрать у меня самое дорогое, пытается отнять у меня будущее, и с ним всю мою жизнь. Я удивлялась лишь тому, как такая никчёмная особа смогла вызвать у отважного и прямодушного Ричарда столь сильные чувства.

Мне безумно жаль лишь несчастную, глупую француженку и малышку Маргарет, которую я лишила матери. Это вина тяжким бременем лежит на моей совести все эти долгие годы.

Сколько раз я предпринимала шаги, чтобы найти Маргарет Вордсворт, но из-за расстояния между нами и двух войн, прогремевших на всех континентах, мне так и не удалось это сделать. Может быть, признавшись ей во всём и отдав себя на её суд, я бы сумела облегчить собственную душу, но вот как бы она жила дальше с этим знанием? Мысли об этом останавливали меня, заставляя и дальше хранить свою постыдную тайну.