Евгений Сафронов - Экспедиция. Бабушки офлайн

— Как-как? — бледный Будов тоже поднялся и встал на пути Старикова. — Лагерь? Так ты считаешь, что я вру, что ли?

— Ну, не врёшь… Может быть, ты сам во всё это веришь, убедил себя — и других пытаешься в эту игру втянуть. Я же говорю: путаешь субъект и объект…

— Сам ты субъект и объект, мать твою! — заорал вдруг Петька. — Пофиг на твою науку и на твои объекты. Ты слепой совсем, что ли? Я сам, сам видел этот гробик и Ванечку, Ванечку — сам, понимаешь!

Лицо Будова неожиданно перекосилось, и он, сжав кулаки, двинулся на Старикова. Ольга взвизгнула и кинулась к ним.

— Петя, Петя, а ну, перестань! — она уцепилась ему за плечи и, надавив на него как-то сверху, заставила остановиться. — Вы чего, мальчишки, дураки совсем, что ли?

— А чего он, гад… — Будов вдруг согнул шею и вздрогнул всем телом. — Не хочу я этого всего, Оля! Не хочу! Не хочу!

Он, как маленький, спрятал свое лицо у Щеголевой на груди. Та стала его гладить по голове и бормотать какие-то глупости — те самые, которые говорят разодравшему себе коленки в кровь младшему брату. Стариков потрясенно стоял перед ними; в голове было пусто и тоскливо, как в вымытом больничном коридоре.

— Прости, Петь… — выдавил наконец молодой препод, когда все снова уселись на траву. — Я, наверно, сам себя хочу убедить в том, что всё это — выдумка. Ведь и сон был, и… они. Ведь мы их вместе видели, так?

Будов мрачно кивнул.

— Кого видели? — спросила Щеголева с тревогой.

— Да этих, мы с тобой, Оль, говорили про них — в желтых накидках, помнишь? — и Стариков в двух словах рассказал о пустыне и серых ангарах — последнем аккорде их с Петькой личного посвящения.

— Вот, знаешь, что, Леш, — сказал после паузы успокоившийся Будов и совсем по-шаховски подпер рукой подбородок. — Ты меня извини… Ты, конечно, ученый — и я правда, думаю, что ты во всем этом, в фольклористике своей, разбираешься. Но вот про субъекты и объекты — вот как ты мне сказал «путаешь там» и про остальное. А почему ты думаешь, что их вообще можно как-то разделить? Где вот эти границы? Я лично их нащупать не могу. А если ты начнешь уверять, что сможешь это сделать, то я тебе… просто не поверю!

Стариков с удивлением смотрел на друга и улыбался. Он мог ожидать таких рассуждений от кого угодно, но только не от бывшего дембеля.

— Ладно, Петь, я тут даже спорить не стану — сложно больно. Одно скажу: мне думается, что нужно просто потерпеть до конца экспедиции. Благо, остался один день — и ту-ту. А в городе всё пройдет и забудется. Правда, Оль?

Щеголева слегка сузила глаза и улыбнулась:

— Я надеюсь, что не всё, Алексей Михайлович! Очень будет жалко забыть такое.

Лешка пожал плечами и, встав, стал тщательно отряхивать прилипшие травинки с потертых джинсов.

Рыжий зашел в мальчишеский класс, с тоскою оглядел свернутые спальники, собранные сумки и рюкзаки. Сланцев, лениво подметавший пол остатками веника, поднял на него глаза и, зевнув, спросил:

— Ты чего какой кислый, Юрка?

— Я? А тебе что — весело, что ли? Уезжаем ведь, уезжаем!

— Ну да! — согласился поэт и снова зевнул. — У любого хорошего дела есть finis, как говорили древние лат…

— Да подожди ты со своими латинянами, Мишка! Ну неужели ты не понимаешь, что всё, всё? Всё закончилось? — Котерев смотрел на него так серьезно и говорил так трагически — будто герой античного мифа, — что Сланцев забеспокоился.

— Ну-ну, брось! Это всего лишь очередная экспедиция. В следующем году еще поедем.

— Очередная экспедиция?! — рыжий задохнулся от возмущения. — Никогда, слышишь, никогда это всё, — он широко распахнул длинные руки, — больше не повторится! Даже если мы сюда еще раз приедем — всё будет совсем другое.

Мишка продолжал шелестеть веником и ничего не отвечал ему. Юрка тяжко вздохнул и присел на школьный стул.

— Ми-иш! — жалобно позвал он поэта.

— Ну?

— Миш, скажи: вот ты замечал, кто сторожит дверь нашего класса?

— Сторожит? — Сланцев на секунду прервал свое бесполезное занятие (пыль стояла столбом, а чище не становилось). — Что-то не понял — ты про что?

— Вот! — с торжеством закричал Котерев. — Ты жил, ночевал, бытовал здесь две недели и не удосужился даже его заметить! И уедешь отсюда и никогда о нем не вспомнишь… «Очередная». Тьфу!

— Ты про питона с мамиными глазами? — спросил Стариков, стоявший на пороге полуоткрытой двери.

— Господи! — рыжий хлопнул себя по лбу. — Молодец, Михалыч! А я-то думаю: ну как, как назвать его глаза? Ма-ми-ны. Как точно и как хорошо! Филолог, мать твою за душу! Ничего не попишешь.