Евгений Сафронов - Экспедиция. Бабушки офлайн

Беседа течет дальше. Серые нити повседневности Арсеньевой так плотно, так естественно переплетаются с яркими вкраплениями сверхъестественного, что Лешка теряется в этом узоре воспоминаний, не может разделить, где ему «интересно», а где — нет.

— Вот переезжали мы, это еще в родительском доме когда, в Княжухе, угу. Тятька тогда другой дом сотворил — там всем подрядом ему помогали. У нас так: кто строится, зовет всех мужиков да родню, ставит им бочонок браги — и айда пошел. Хоромы получаются! У нас-то прежняя изба низенька была, вся окнами в землю глядела, а эта-то, нóва, — светла, с полатями, куды там!

И вот мы поехали на телеге-то скарб перевозить, тятька лошаденку колхозну впряг, повернулся к старой избе и говорит: «Дедушка домовой, айда со мной! На новое жительство!». И вот те крест! Не может сдвинуться телега с места — и всё тут. Ну ни в какую. И так и сяк, измучились вконец! Это я вот сама хорошо помню.

Ну, чаво делать? Тятя слез, снова кланяется, значит: «Дедушка, ты уж не обессудь, давай рядом беги с нами. Лошаденка стара, не свезет всех!». И вот, помилуй Бог, вот щас вспоминаю, индо мороз по коже — пошла телега-то наша! Поехали-полетели, как в сказке. Вот чудеса, ребятёшки. Подлинно чудеса!

Арсеньева прыгает с табуретки и через полминуты приносит очередную порцию печений. Щеголева с Будовым улыбаются, поглядывая то друг на друга, то на ртуть-бабушку. Стариков весь — внимание и собранность: нельзя упустить ничего из сказанного!

— Может, молочка? — Щеголева не успевает отказаться и перед ней, как на скатерти-самобранке, появляется трехлитровая банка — со вчерашним, вечерним, вкусным. Оля разливает по советским бабушкиным кружкам холодное молоко, фольклористы с удовольствием принимаются пить, усатя губы белыми полосками.

— А в кельях-то как хорошо сидели: девчонки вяжут-рукодельничают, парни придут с гармонями-балалайками. Веселó! Не то что щас: в телек пялятся, а чего там смотреть-то? Якубовича вон только с дедом глядели да надоело: одно и то же кажный раз. А раньше-те — и «Подгорну», и «Семеновну» плясали. А краковяк-то умеете? Нет? А ну-ка становись!

Баба Катя за руки поднимает сначала порозовевшую Щеголеву, затем смущенного Будова.

— Та-ак! Ты становись сюды, ты — сюды, — распоряжается Арсеньева; Лешка вскарабкивается с ногами на стул и пытается заснять происходящее сверху. — Тут по кругу ходить надо. Понимашь? Пан-пам-па-паб-пан-тада, пан-тада! Вот такой мотив там, я бы вам наиграла да инструменту нету. Так, ты разворачивайся к ней! Как тебя, Петей? Петь, да что ж ты как неживой совсем? Ну-ка обыми Оленьку-то, чего ты ее боишься? Не съест! Во как! Во как! И опять пошли по кругу.

Просторный зал в мгновение ока превращается в келью середины XX века, где плясали и русского, и дробили, и частушками побивали то соперниц, то нерадивого гармониста.

— Эй, Лешка, а ну слязай, куды под самый потолок взлетел, орел молодой? Ставь свою камеру, покажем молодежи, как надо-те краковяк плясать!

Стариков не успевает по-нормальному установить видеокамеру на штативе, а Арсеньева уж вихрем подлетает к нему, и вот неуклюжий, угловатый, совсем не приспособленный к недискотечным танцам кандидат наук взят в полный оборот.

— Пам-пабам-пампабам-пампабам! Вот как оно, ага, тут за талию меня бери, чего талии у бабушки не нащупашь, Лешка, что ли? Ага, тут руку мою берёшь да вытягивай-вытягивай, а потом два шага назад, два вперед! О! Да ты два дня у бабы Кати поживешь и танцором настоящим сделаешься!

Петька смеется в голос, видя, как Стариков, словно неповоротливый танк, не поспевает за перекатывающейся туда-сюда бабушкой. А Арсеньева с помолодевшими глазами отпускает вдруг Лешку, слегка отталкивает его от себя и начинает дробить об пол голыми пятками.

— На сопернице моей

Кофта изорватая!

Еще больше изорву:

Не люби женатого!

Оп-оп, вот так, вот так — и дробью ногами идешь. Вот так! Мы, бывалоча, как на праздник какой — так там мост у нас хороший был, в Княжухе-те, — раскрасневшаяся баба Катя поправляет выбившуюся из-под платка прядь волос. — И вот он деревянный, а под ним — речушка. И как начнем там дробить-то — батюшки! На всё село слыхать, звук чистый идет, как горохом по корыту! Вот как веселились, вот как праздновали. Надробимся — да снова по кельям шастать-плясать!

Собеседники опять рассаживаются за стол. Арсеньева вдруг задумывается и несколько минут молча глядит в окно. Там, на улице — солнечный, радостный день; слышно, как кудахчет курица, нашедшая что-то съестное. Ветер вздрагивает листьями тополей, склонивших голову на двор Арсеньевского дома.