Андерс де ла Мотт: Конец лета

— Вот оно, значит, как. — Рууд улыбнулся. — Уверяю тебя, это место не сильно отличается от твоих прежних работ.

Рууд повел ее в зал. Отпустил ее локоть, прежде чем участники успели обернуться.

Девять человек — немного меньше, чем она насчитала на пятничной встрече. Отведенные в сторону взгляды, кривые улыбки, короткие кивки-приветствия. Над людьми липкой пленкой растянулось ощущение безнадежности, оно скапливалось в углах, куда не доставал свет люминесцентных ламп, не пускало кислород в легкие…

Через силу улыбнувшись, она села на стул и раскрыла блокнот. Сердце ее билось где-то в глотке, отчего слегка мутило. Она ощущала взгляд Рууда, стоявшего у стены, но сама на него не смотрела. Старалась не думать, почему он здесь.

Глубокий вдох. Она почувствовала, как воздух проник в грудь. Легко достиг ледяной корки.

— Здравствуйте. Меня зовут Вероника Линд, я руководитель терапевтической группы, и наша цель — помочь вам пережить горе. До этого я четыре года проработала в Общественном центре на севере, но с сегодняшнего дня буду работать с вами здесь, в Сёдере.

Ее удивило, какой уверенный у нее голос. Чужой, словно голос Вероники Линд — не ее… хотя в каком-то смысле так оно и было.

— Это группа поддержки для тех, кто потерял близкого человека, любимого человека.

Все взгляды были направлены на нее. Сердце билось о лед прямо под грудной клеткой. Она представила себе, как с каждым ударом лед понемногу подается. Удар, еще удар — и вот открываются трещины и через них устремляется наверх черная вода.

— Когда мне было четырнадцать лет, я потеряла мать. Однажды вечером она набила карманы зимнего пальто камнями и вышла на лед, на озеро.

Не колебаться. Не останавливаться, не опускать глаза. Еще вдох. По груди медленно распространился холод.

— На другом берегу стоял человек. Он сказал, что мама упорно шагала по льду, хотя было слышно, как он скрипит и потрескивает. Когда человек на берегу закричал, мама остановилась, она стояла прямо посреди озера и смотрела на того мужчину. А потом вдруг исчезла.

Вероника старательно прогнала эти мысли. Представила себе, как лед снова смыкается — и над мамой, и в ее груди. Превращается в панцирь.

Она откашлялась и осторожно взяла в руки блокнот. Никто не успел заметить, как у нее дрожат руки, — даже Рууд.

— Мама бросила нас. Бросила моего папу, старшего брата и меня, и нам пришлось справляться с этим. Я перестала злиться на нее лишь много лет спустя. Когда прекратила задавать вопросы, какие задаете себе вы.

Она пару раз сглотнула, чувствуя, как кровь наполняется чем-то более приятным, чем холодная озерная вода. Она справилась. Пожертвовала собой, и теперь пришла пора для долгожданной награды. Досчитав до десяти, она повернулась к участнице, сидевшей рядом с ней. К седой женщине с косой.

— Прошу вас.

Она кивнула женщине, услышала, как та переводит дух. Очередной рассказ — новый, но такой знакомый.

Дочь, рак, до тридцати не дожила.

Черкая в блокноте, она примеряла на себя эти, отвечавшие ее чувствам, воспоминания. Ручка быстро обращала скорбь в чернила. Седая заплакала. Слезы катились беззвучно, рассказ разворачивался, слезы на миг скапливались у нижнего края очков, а потом катились дальше, по щекам женщины. Еще слова.

Несправедливо, у нее вся жизнь была впереди. Мне так ее не хватает.

Договорив, седая женщина сняла очки и вытерла их дешевым бумажным платочком. Медленно сложила его и сунула в сумочку, словно слезы сделаны из стекла и она хочет забрать их домой. Спрятать в шкаф, как чистые жемчужины печали.

Вероника задумалась, отвлеклась, и следующий человек уже успел начать свой рассказ. Ларс, мужчина с бородой. Слов меньше, голос жестче. Она стала торопливо записывать. Вытягивать ручкой и его историю.

Жена, авария, пьяный за рулем, травма мозга, не лечили как следует, так и не восстановилась.

Здесь без слез. Только злость. Горечь. Она отметила это в блокноте. Рука теперь легче двигалась по странице.

Ненависть, фантазии о мести, навредить. Око за око… Они должны понести наказание, все до одного. Пьяница за рулем, врачи — все!

Ларс замолчал, перевел дыхание. Поначалу, казалось, ему стало легче, потом он словно устыдился. Что-то неразборчиво пробормотал и уставился на свои кулаки. Грубые, мозолистые; трещины на коже такие глубокие, что грязь и масло не вымываются. Руки папы, руки дяди Харальда. Ее собственные руки были гладкими и мягкими. Длинные пальцы созданы для того, чтобы ловко держать ручку. Пишущие руки. Мамины руки. Она прогнала эти мысли и кивком попросила следующего участника начинать свой рассказ.