Линкольн Чайлд - Город вечной ночи [litres]

В разгар своих бешеных поисков он получил от Озмиана загадочную записку с просьбой заглянуть к нему в офис в три часа. «У меня есть важная информация, касающаяся вашей работы», – прочел он в записке. И больше ни слова.

Гарриман прекрасно знал репутацию этого безжалостного предпринимателя. Возможно, Озмиан был взбешен из-за того, что Гарриман взял интервью у его бывшей жены Изольды, и наверняка злился из-за всего того дерьма о его дочери, которое Гарриман опубликовал в «Пост». Ну что ж, ему и прежде доводилось иметь дело с недовольными людьми. Он предполагал, что его разговор с Озмианом будет чем-то подобным – одним сплошным криком. Тем лучше: все будет записано, кроме каких-то вещей, которые придется исключить. Большинство людей не понимают, что, когда они имеют дело с прессой и пребывают в ярости, они нередко делают скандальные – и весьма любопытные – заявления. Но с другой стороны, если Озмиан владеет «важной информацией», возможно связанной с его поисками темного прошлого Адейеми, то нельзя упускать такой случай.

Двери лифта открылись на верхнем этаже башни «ДиджиФлад», и Гарриман вышел. Он сообщил о себе секретарю, потом позволил какой-то шестерке провести себя через несколько умопомрачительных помещений и наконец оказался перед массивными березовыми дверьми и малой дверью, встроенной в одну из них. Шестерка постучал; из-за двери раздалось «войдите»; дверь открылась; Гарриман вошел; шестерка отступил, пятясь, словно в присутствии монарха, и закрыл за ним дверь.

Гарриман оказался в строгом угловом кабинете, из которого открывался великолепный вид на Всемирный торговый центр 1. За громадным, похожим на надгробие столом из черного гранита сидел человек. Гарриман узнал тонкие, аскетичные черты Антона Озмиана. Человек посмотрел на него бесстрастным взглядом, его глаза почти не мигали, как у коршуна.

Перед столом стояло несколько кресел. На одном из них сидела женщина. Гарриману показалось, что для сотрудницы она одета уж слишком небрежно, чтобы не сказать стильно, и ему стало любопытно, в каком качестве она находится в кабинете. В качестве любовницы? Но слабая улыбка, игравшая на ее губах, казалось, предполагала нечто другое.

Озмиан показал Гарриману на одно из кресел, и репортер сел.

В кабинете воцарилась тишина. Эти двое во все глаза разглядывали Гарримана, отчего ему почти сразу стало не по себе. Поскольку никто из них не собирался ничего говорить, он решил начать сам.

– Мистер Озмиан, – сказал он, – я получил вашу записку, и, насколько я понимаю, у вас есть информация, касающаяся моего текущего расследования.

– Вашего «текущего расследования», – повторил Озмиан ровным голосом, бесстрастным, как и его глаза. – Давайте не будем терять время. Ваше «текущее расследование» самым отвратительным образом оклеветало мою дочь. И не только это: вы испачкали ее в грязи в такой ситуации, когда она – из могилы – не может себя защитить. Поэтому ее защищу я.

Приблизительно такие слова и предполагал услышать Гарриман, только в более сдержанном тоне.

– Мистер Озмиан, – сказал он, – я изложил только факты. Все очень просто.

– Факты должны подаваться справедливым и непредвзятым образом, – возразил Озмиан. – Назвать мою дочь лицом, которое «не имеет никаких искупительных качеств», и добавить, что «мир стал бы лучше, если бы она перестала существовать», – это не работа репортера. Это уничтожение человека.

Гарриман собирался ответить, но предприниматель встал, обошел стол и сел в кресло рядом с ним, так что репортер оказался между Озмианом и женщиной.

– Мистер Гарриман, я привык считать себя разумным человеком, – продолжил Озмиан. – Если вы гарантируете, что больше не скажете и не напишите о моей дочери ни одного дурного слова, если вы просто напишете несколько положительных вещей про нее, чтобы смягчить то зло, которое вы принесли, то у нас не будет нужды и дальше говорить об этом. Я даже не буду просить вас напрямую отказаться от оскорбительной лжи, которую вы успели распространить про нее.

Это было на удивление снисходительно, и Гарриман даже почувствовал себя оскорбленным, что кто-то предполагает, будто он, Гарриман, может быть подвержен воздействию подобного рода.

– Прошу прощения, но я должен писать о вещах так, как я их вижу, и не могу проявлять благосклонность к кому-нибудь только потому, что чьи-то чувства могут быть ущемлены. Я знаю, слышать такие слова неприятно, но я не сообщил про вашу дочь ничего такого, что не было бы правдой.