Майкл Корита - Те, кто желает мне смерти [litres]

«Хотя хорошо я ему врезал, – подумал он. – Врезал как надо!»

Было чем гордиться, так ведь? Да, накосячил, но все-таки ухитрился. Может ведь, когда нужда заставит…

Интересно, подумал он, куда девалась винтовка. Сейчас она представляет для мальчишки наибольшую опасность, а если они все-таки достанут мальчишку, тогда все это… Но что сейчас об этом думать? В такой-то момент? Сейчас пусть время просто уходит, пусть наступает конец – он сделал все, что мог, и проиграл, но проиграл с честью.

Ему хотелось, чтобы кровь текла быстрей. Каждый раз, закрывая глаза, Итан не ожидал открыть их снова, но то и дело все-таки открывал, и тогда сильней давали знать о себе боль и его бедственное положение, а он хотел поскорей от всего этого избавиться. Он сделал достаточно, чтобы заслужить покой.

Но глаза все равно постоянно открывались. Никак не удавалось контролировать эти сволочные глаза – сам собой открывался один, за ним другой; и тогда Итан опять приходил в себя, почти все сознавал и наблюдал, как солнце выползает из-за вершины горы, с которой он свалился. Так повторялось много раз, пока, наконец, не стало достаточно светло, чтобы оценить ущерб.

Крови много. Это он уже успел понять раньше, и это его несколько обнадежило. Человек не может бесконечно истекать кровью в таких количествах, так что долгожданный конец близко – все, что от него в данный момент требуется, это просто терпение.

А вот помимо кровотечения, все вроде не так уж и плохо. Ушибы – да. Переломы – наверняка. Его левая кисть превратилась в подушечку для булавок, а где-то ниже ее была еще рука, но Итан не проявлял к ней особого интереса, потому что не видел в руке дальнейшей необходимости. Жуткая боль в правом плече наводила на мысли о переломе, но он практически не двигался, чтобы в этом убедиться, поскольку и в плече не видел смысла.

Проклятое солнце! Лезет и лезет все выше. Было больно глазам, даже когда он закрывал их. Прищурился, опять пришел в себя, глядя на расширяющуюся малиновую полоску на востоке и постепенно обретающие очертания горных вершин перед ней.

Господи, до чего же тут красиво!

Итан чувствовал аромат смолы и хвои, запах самих скал и их леденящий утренний холодок, ощущал ветерок у себя на лице – уже более теплый, чем в том скальном кармане, в котором он оказался, ветерок, обещающий теплый влажный день; и ему показалось даже, что он чует запах ледника. Что-то куда более холодное, чем все, о чем знает современный век, то, что человек терпеливо сносил из поколения в поколение, пока не открыл для себя огонь, и вот теперь ледники растеряли все свое могущество, растаяли, и все, что осталось, – это скалы и слухи о том, что некогда покрывало их. Итан умирал на земле, высеченной океанами, которых он никогда не видел, и возрожденной к жизни огнем.

Итан опять закрыл глаза, но солнце поднималось все выше и пекло все жарче, и пришлось отказаться от мысли о мирном темном исходе, которого он заслуживал не меньше любого другого. Ладно, пусть тогда солнце поднимается, пусть дым плывет в его сторону, пусть сотрет все эти чистые прохладные запахи и вкусы. Он открыл глаза. Он умрет, но умрет в своих горах, и это хорошо.

Если не считать Эллисон, все просто отлично.

Ему хотелось не думать о ней, покрепче зажмурить глаза и мысленно отогнать ее прочь. Ему было не нужно, чтобы сейчас она была рядом, – только не тогда, когда близок конец, поскольку он знал, на что ее оставляет, и это вызывало еще большее чувство вины и скорби, чем он мог вынести. Она-то выжила. Она-то прорвалась, а сам он вот где – лежит тут, готовый умереть и отнюдь не раздосадованный этой мыслью… По крайней мере, пока Эллисон не пролезла к нему в голову.

Тут Итан открыл глаза и впервые посмотрел на самого себя, а не на горные вершины и восходящее солнце. Посмотреть было важно, поскольку именно в таком виде поисковики его и найдут. Это будет то, что они ей расскажут, – это будет все, что останется с Эллисон до конца ее дней.

Он был перевернут вверх ногами – голова уперта в упавшую сосну, ноги задраны вверх по склону к небу, левый бок весь в крови, одна из кистей сломана, а возможно, что и плечо. Это то, что ей расскажут. Потому что она спросит. Эллисон обязательно спросит.

Это обеспокоило его. Итан опять заморгал, облизал пересохшие губы, пошевелился, прижатый к дереву, – и ощутил боль сразу в сотне различных мест одновременно. Этого оказалось достаточно, чтобы остановить его. Он сделал несколько глубоких вдохов, а потом сказал себе: «Ну и черт с ним». Она узнает всю историю в свое время, она узнает, как его нашли, Люк Боуден или кто-нибудь еще ей все расскажут. Погоди-ка – Люк мертв… Господи, Люк мертв! Итан сам и нашел тело – как он мог про это забыть? Теперь другие найдут его тело, и тогда они расскажут эту историю. Сняв шляпы и склонив головы, объяснят, как вышло, что он оказался на склоне горы, а Эллисон – такая уж это женщина, сильнее женщины он никогда не встречал – будет задавать вопросы. Даже сквозь слезы, даже сквозь муку, она обязательно задаст несколько вопросов.