Харлан Кобен - Убегай!

Лютер побелел как полотно.

– И видишь ли, поскольку у них все это имеется, у копов, то есть у меня, значит есть и железные доказательства, чтобы упечь тебя за решетку. У нас есть свидетели, у нас есть остаточный пороховой след, то есть научно доказано, что наш идиот-преступник врет. В общем, допрыгался. Обычно он признается и идет на сделку со следствием.

Лютер откинулся на спинку кровати и заморгал.

– Ну как, может, желаешь сообщить, зачем ты это сделал?

– Я этого не делал.

Фагбенл вздохнул:

– Господи, как же ты нам уже надоел.

– А его почему не спросите зачем? – сказал Лютер.

– Виноват?

Лютер указал подбородком в сторону Саймона:

– Его спросите.

Саймон тяжело задышал. С тех пор как он вошел в эту палату, его как будто заклинило, но теперь вдруг все это обрушилось на него. Ингрид, женщина, которую он любит больше жизни, лежит рядом, в этом же здании, она при смерти и отчаянно цепляется за жизнь – и все из-за этого куска дерьма. Сам не понимая, что делает, Саймон шагнул к койке, подняв руки, чтобы задушить эту бесполезную дрянь, ничтожество, никчемного говнюка, который пытался убить Ингрид, чудесного, полного жизни человека.

Фагбенл протянул руку, желая усмирить Саймона, и это была скорее психологическая, нежели физическая преграда. Он поймал взгляд Саймона и покачал головой, в глазах его было не только понимание, но и твердый запрет.

– И о чем мне его спросить, Лютер? – сказал он.

– Что они там делали, у Рокко, а? Допустим, я это все-таки сделал. Нет, конечно, но типа предположим, как это там называется… гиподермически скажем, что я это сделал.

Фагбенл постарался не хмуриться.

– Давай рискни.

– Может быть, Рокко нуждается в защите.

– А с чего бы это Рокко нуждался в защите?

– Не знаю. Я говорю гиподермически.

– Значит, это Рокко велел тебе стрелять в доктора Грин?

– Доктора? – Лютер выпрямился и снова заморгал. – О чем это вы? Я не стрелял ни в какого доктора. Вы мне этого не пришьете. – Он ткнул пальцем в Саймона. – Я просто стрельнул вот в его старушку.

Саймон не знал, что делать, то ли смеяться, то ли наброситься на него с кулаками. И снова его охватило это чувство: что же за беспредел творится в этом мире, если вот это полное ничтожество имеет право убить столь полное жизни, столь дорогое ему, любимое существо, его Ингрид… нет, этот мир несправедлив, им никто не управляет, в нем нет никакой законной силы, все в нем происходит случайно и царит один только хаос. Как же ему хотелось убить этого подонка, раздавить его, как клопа, нет, он хуже клопа, клопы не бывают столь бездушны и зловредны, так что да, раздавив это ничтожество, он окажет человечеству благодеяние, человечество от этого ничего не потеряет, только выиграет. Это желание было столь страстным, что вдруг истощило его, лишило сил, и в результате он даже в этом не видел никакого смысла, теперь происходящее казалось ему каким-то до жути отвратительным анекдотом.

– Я просто защищал своего босса, – сказал Лютер. – Самозащита, понятно, о чем я?

В кармане Саймона неожиданно ожил мобильник. Он достал его, посмотрел на экран. Там было сообщение от Ивонны:

Можно сейчас навестить Ингрид.

Саймон первым зашел к ней в палату и сразу увидел Ингрид на больничной койке: она лежала неподвижно, совсем не так она лежала, когда спала, и повсюду вокруг нее какие-то трубки, булькающие приборы. Когда он вошел и увидел это, колени его подкосились, и он плашмя упал на пол. Он даже не старался удержать равновесие. Вероятно, мог бы, стоило только протянуть руку и схватиться за ручку стоящей справа коляски для перевозки больных. Но он этого не сделал. Он просто рухнул, и рухнул тяжело, и в эту самую секунду неслышно вскрикнул, потому что понимал, что ему это сейчас нужно.

Потом все кончилось, он поднялся, и больше не было никаких слез. Он сел рядом с Ингрид, взял ее руку и заговорил. Он не умолял ее не умирать, не стал говорить, как сильно он ее любит, нет, ничего такого. Если бы Ингрид могла его слышать, ей не захотелось бы слушать эти слова. Уже хотя бы потому, что она не любила мелодрам, но главным образом потому, что не захотела бы, чтобы он проговаривал эти мысли вслух, когда у нее нет возможности ответить ему в том же духе или хотя бы как-то их прокомментировать. Безответные признания в любви или в горечи утраты для нее были бессмысленны. Все равно что играть в мяч с самим собой. Мяч должен летать от одного к другому.

Поэтому Саймон говорил вообще – о своей работе, о ее работе, о перестановке на кухне, которую они собираются как-нибудь затеять (хотя, скорее всего, не получится), о политике и о прошлых событиях, он пустился в их излюбленные воспоминания, в которые, он это знал, ей всегда приятно было погружаться. В этом тоже была его Ингрид. Ей нравилось, когда он снова вспоминал некоторые общие для них памятные события. Она всегда слушала очень внимательно, отдаваясь воспоминанию всем своим существом, и улыбка играла на ее губах, и Саймон видел, что она снова с ним и вновь проживает эти минуты с той душевной чистотой и прозрачностью, на которую способен далеко не всякий.