Джон Харт - Путь искупления

– Зачем вы все это делаете?

– Ты все равно не поймешь.

С треском отмотал серебристую ленту с рулона.

Ченнинг с ужасом наблюдала за ним.

– Пожалуйста, но я хочу! Хочу понять!

Он изучающее посмотрел на нее, но она увидела у него на лице сомнение. Оно явно присутствовало наравне с сумасшествием, горечью и мрачной решимостью.

– Лежи спокойно.

Но она просто не смогла. Стала неистово вырываться, когда он пришлепнул конец строительного скотча ей ко рту и дважды обмотал вокруг головы.

Покончив с этим делом, он встал над ней, глядя сверху вниз. Она казалась такой маленькой и насмерть перепуганной – совершеннейшей крохой с белым как мел лицом. Она сказала, что хочет понять, и может, так оно и было. Но никто не сумел бы с ходу оценить красоту того, что он пытался сделать. Она бы использовала те же слова, что и копы. «Серийный убийца». «Особо опасен». «Психически неустойчив». И только лишь Лиз – под конец – будет способна постичь истину, которая двигала им. Понять, что он делал все эти страшные вещи ради благороднейшей из всех целей на свете. Ради любви.

Гидеону нравилось в больнице, потому что здесь всегда чисто, а люди милы и приветливы. Медсестры улыбались; врач называл его «наш молодчик». Он многого не понимал из того, что говорилось и делалось, но частично все-таки догонял. Пуля проделала маленькую чистую дырочку и не задела никаких важных органов или основных нервов. Правда, зацепила какую-то важную артерию, и люди любили ему повторять, насколько ему все-таки повезло, что он вовремя попал в больницу, а хирург заштопал его по высшему классу. Все старались поднять ему настроение, но иногда, слишком быстро повернув голову, он улавливал шепотки и странные косые взгляды. Гидеон думал, что, наверное, это из-за того, что он пытался сделать, поскольку Эдриен Уолл просто не вылезал из телевизионных экранов, а именно Гидеон и был тем мальчишкой, который пытался его убить. Может, дело было в его погибшей матери и телах под церковью. А может, все из-за отца.

В самый первый день старик вел себя нормально. Тихо, спокойно, даже уважительно. Но в какой-то момент все вдруг переменилось. Он стал мрачным и угрюмым, с медсестрами разговаривал грубо и отрывисто. Глаза у него постоянно были красными, и, проснувшись, Гидеон не раз и не два натыкался на его взгляд из-под козырька потрепанной бейсболки – отец неотрывно смотрел на сына, шевеля губами, шептал какие-то слова, которые Гидеон не мог расслышать. Как-то раз, когда одна из медсестер предложила отцу поехать домой и хотя бы немного выспаться, он вскочил так быстро, что ножки стула царапнули по полу. В глазах у него в этот момент было что-то такое, что напугало даже Гидеона.

После этого, если старик находился в палате, медсестры предпочитали тут не задерживаться. Перестали улыбаться, рассказывать прикольные истории. Но в некотором роде это сработало. Бо́льшую часть времени отец Гидеона стал проводить неизвестно где. А когда все же являлся, то в основном сидел, сгорбившись на стуле, или дремал. Иногда накрывался больничным одеялом, и только Гидеон знал, что под одеялом прячется и бутылка. Ему было слышно, как она звякает в темноте, как булькает ее содержимое, когда, приподняв одеяло, отец прикладывается к ней.

Все это был вполне привычный порядок вещей. И если отец стал пить больше обычного, то Гидеон его не винил. У обоих были причины для ненависти, и Гидеон тоже знал, что такое боль поражения. Он не спустил курок, и это делало его таким же слабым, как и его отец. Так что он терпел пьянство и эти долгие невидящие взгляды – вытерпел и тот момент, когда однажды отец на подламывающихся ногах поплелся в туалет и там его рвало до самого рассвета. Когда медсестры спросили Гидеона, откуда там такой свинарник, он сказал, что это он сам – тошнит, мол, от болеутоляющих таблеток.

После этого они дали ему безобидный тайленол [49] Тайленол – одно из торговых названий обычного парацетамола. Под обезболивающими средствами в США обычно принято понимать опиоидные и вообще наркотические препараты вроде уже упомянутого оксиконтина. , оставив наедине с надоедливой болью.

Он не возражал.

В палате по-прежнему было темно, и в полумраке Гидеон представлял себе лицо матери. Не как фотографию – плоскую и выцветшую, а таким, каким оно было у нее при жизни: во всем цвете, с живой подвижной улыбкой. Воспоминание никак не могло быть реальным, но он проигрывал его в голове, словно любимый фильм, раз за разом, на максимальной яркости посреди раскинувшейся вокруг темноты. Признание застало его врасплох.