Валерий Бочков - Горгона

Америка обожал трепаться. Если он начинал теоретизировать, то остановить его было непросто. Уверена, он бы выстроил шикарную карьеру в комсомоле, занимаясь пропагандой. Его голос — тенор — поначалу казался мне высоковат для столь брутального экстерьера, в кино такие типажи как правило обладают сиплыми баритонами. Но модуляции, паузы, словарный запас и эрудиция делали своё дело, речь текла будто песня, словно река, и постепенно ты сам уплывал с этим потоком, убаюканный и послушный.

Мошенничество — это искусство. И даже больше. Чем рискует актёр на сцене, а? — что его освищут. Всего-то! А художник? Картину не примет выставком. А писатель? Рукопись зарубит издательство. И всё! В нашем случае: цена — свобода! Статья рубль сорок семь, пункт второй, со всеми вытекающими последствиями. О последствиях узнай у Козлова и Лёки — три года «химии» каждому.

Понятия не имею, что такое «химия» и в глаза не видела ни Лёку, ни Козлова. Однако прерывать течение потока не хочется. Я слушаю дальше, но уже вполуха. Разглядываю свою руку с сигаретой — тонкие пальцы, красные ногти. Ленивым щелчком стряхиваю пепел в стальную пепельницу с логотипом «Интурист».

Мы сидим на втором этаже, в баре. В длинном зеркале отражаются пёстрые бутылки, моё лицо и его затылок, панорама сумрачных огней за окном, вывернутая наизнанку вывеска магазина на той стороне.

— Ик-ра-доп, — шёпотом читаю я.

Янтарный воздух кажется тягучим. Пахнет хорошим табаком и ещё чем-то удивительно вкусным. Официант плывёт к нам, на подносе два высоких стакана. Он почтителен, будто мы настоящие взрослые.

— Шампань-коблер для дамы… Для вас — джин-тоник.

— Спасибо, Дима, — Америка закидывает локоть на спинку кожаного кресла.

Диме больше лет, чем нам вместе. Он учтиво кланяется и уплывает в никуда, зажав блестящий поднос под мышкой. Сквозь стекло разглядываю лёд в стакане, сочную вишню на дне. Мелкие пузырики тянутся цепочкой к поверхности и исчезают. Жёлтые огни стекают по стенам, стены тоже текут, будто плавятся. Кресла и столы покачиваются в такт музыке. Сигаретный дым вьётся затейливыми кольцами. Люди, точно в лодках, они улыбаются, должно быть они счастливы. Вдруг всё вокруг замирает. Мир на мгновенье приходит в идеальное равновесие. Радостный покой наполняет и меня. Я люблю всех и готова простить каждого. Дотянувшись губами до соломинки, я втягиваю ледяную жидкость и делаю большой глоток. Это мой четвёртый шампань-коблер.

Америка тогда казался мне отвратительно красивым и совершенно трезвым. Мы разглядывали посетителей и он по одному виду угадывал из какой страны они приехали.

— Типичный бритиш, — говорил щурясь. — Из богатых, причём.

— Да ну, инженер какой-то. Или учитель черчения. Белая рубашка, часы «Победа».

— Ну ты, конда, Кармен! Это ж «Картье». Там в головку вставлен настоящий топаз.

— Топаз? В головку? — серьёзно спросила я и захохотала.

— Ну тебя… Эти котлы пять кусков зеленью тянут. А вон, у окна, видишь сидят двое? Ага, бородатый и другой, в джинсовом батнике. Эти — бундесы, сто пудов.

— А вон тот, за стойкой сидит в белом пиджаке? Вылитый француз.

— Француз? — Америка хмыкнул, — это Лёха Нос. Утюг.

— В смысле?

— Фирм у бомбит. Фарца. А рядом, вон, рыжий мартын, в ботфортах, видишь?

Через один стул от фальшивого француза сидела экзотическая красотка с африканской копной медных кудряшек. Нерусский загар и красный рот, вольная мушкетёрская рубаха в рюшках, тугие кожаные лосины и лиловые сапоги до половины бедра. Казалось, если спуститься вниз, то выйдешь не на улицу Горького, а в Булонский лес.

— Мексиканка? — наугад спросила я.

Америка молчал и ухмылялся.

— Аргентинка? Итальянка?

— Итальянка, ага, — Америка вытащил соломинку и вылил остатки жидкости в рот. — Тоня-Крокодил, лоретка валютная.

— Фига себе… Просто шлюха?

— Шлюхи на Трёх банах, — он с хрустом разгрыз ледышки. — Но фирм у утюжить — дикий гимор, они все под конторой ходят. На коротком поводке. Про Лёху и Крокодила я даже и не говорю. Там багаж до Норильска упакован.

Он закурил, бросил позолоченный «ронсон» на стол.

— И Дима, и Стасик, бармен который, — все под конторой. Все стучат. У всех свои шакалы, которым они отчёты строчат. И на тебя там целая телега, листик к листику, полное собрание сочинений. И жив ты лишь до той поры, пока шакал тобой доволен.

Он глубоко затянулся, выпустил дым, неожиданно весёлым голосом сказал:

— Кстати, про итальянцев. Вот тебе настоящие «аллюры».