Валерий Бочков - Горгона

Наконец, Америка. Белая ковбойская шляпа, пардон, стэтсон, — неотделимый компонент образа; так невозможно представить Сталина безусым или Черчилля без сигары. Его лицо, словно уловив стиль эпохи, удачно сочетало в себе черты Элвиса и Делона, причём, в профиль он больше походил на американца, а в анфас — на француза. Америка явно знал об этом сходстве и наверняка провёл перед зеркалом не один час, копируя презрительно вздёрнутую губу и голубоглазый прищур под изогнутой бровью.

Он мне нравился — чего скрывать, да, он мне нравился. Он просто не мог не нравится, если тебе семнадцать. К тому же на фоне наших унылых пейзажей, где преобладает палитра серо-милицейских оттенков и вариации на тему цвета хаки, он был подобен радужной бабочке, угодившей в чёрно-белое кино на заводскую тему. Есть существа, созданные для красоты, для любования — вроде павлина или вуалехвоста.

Глядя на Америку, и даже зная, что живёт он где-то на Ленинском, мне мерещились рыжие каньоны с лиловыми горами на горизонте, тугой топот копыт по выжженной прерии, искры костра, улетающие в ночное, бездонно бархатное небо. И постепенно моё воображение, одолжив недостающие компоненты из книжек и фильмов, достроило образ. Образ ни в коем случае не положительный (хоть тут у меня достало ума и куцего опыта), но невероятно притягательный. Обаятельный негодяй и остроумный мерзавец, такие искупают все грехи, когда гибнут в финале, спасая ребёнка или щенка. Лекало тут одно — падший ангел, мятежный демон. Сила, которая стремится к злу, но непроизвольно творит добро. И если уж начистоту, то качественный злодей всегда многогранней, интересней и притягательней положительного героя. Особенно, если этот герой из нашего пролетарского иконостаса: шахтёр, нарубивший сто норм, сталевар, выплавивший сто тонн, доярка, отдоившая сто коров.

Лидерство Америки казалось безусловным. Лишь раз или два в неделю, когда к Планетарию подруливала белая «двадцать четвёрка», ситуация менялась. Дежуривший мент Сомов кивал и благодушно козырял, когда машина заезжала под «кирпич», неспешно переваливала через бордюр и останавливалась на газоне. И то как Америка семенил за «двадцать четвёркой», приседая и вглядываясь в чернильные стёкла, и то, как все остальные тут же стихали и сбивались в стайку вокруг плевательницы под липой, наглядно демонстрировали, кто тут на самом деле хозяин.

Генрих был невысок, сухощав и спокоен. Он курил солдатский «кэмел» без фильтра и никогда не повышал голоса. Иногда он улыбался, но от этой улыбки хотелось удавиться. Не хочу уходить в банальности про волчий взгляд или звериные повадки, но если вам доводилось беседовать с настоящим рецидивистом, вы поймёте о чём идёт речь.

Генрих приезжал за деньгами, иногда он давал работу. Америка был вежлив до придворной учтивости — просто юный виконт, только что представленный монарху. Шёл чуть позади, слушал, внимательно наклонив голову, изредка кивал. Иногда что-то записывал на сигаретной пачке. Они прогуливались от Планетария до Садового и обратно. Потом Генрих уезжал.

Говорили, что он сидел несколько раз. Дункель рассказывал, рассказывал почти с вожделением, как давным-давно Генрих приехал на танцы в Болшево и местная шпана избила его. Он вернулся через неделю, нашёл обидчиков на танцплощадке. Предложил им выйти, чтобы не мешать отдыхающим. За забором, у гаражей, Генрих предложил хулиганам извиниться, сказал, что простит каждого, кто встанет на колени и попросит прощения. Разумеется, хулиганы рассмеялись ему в лицо — их было восемь против одного. Тогда Генрих распахнул плащ (а он был в плаще), под плащом был «калаш». Вскинув автомат, одной длинной очередью он высадил весь рожок.

— Двадцать семь пуль и восемь трупов.

Голос Дункеля под конец становился зловещим и низким. Я слышала эту кровавую историю раза четыре, действие из Болшева перемещалось то в Кратово, то в Подлипки. Дункель, скорее всего, сочинил всю эту абракадабру. Весьма вероятно, учитывая его фантастическую способность доводить людей до бешенства за минимальный отрезок времени, нечто подобное приключилось с ним самим. Где-нибудь на танцах в Переделкино. Разумеется, минус двадцать семь пуль и восемь трупов.

Квинтэссенция мошенничества — доверие. Вера. Таким образом, любая религиозная организация, равно как и любое правительство, а уж подавно, которое обещает построение небывалого, почти райского, общества, не более чем банальное мошенничество. Только в крупных масштабах. Впрочем, суть от размера не меняется.