Кристина Старк - Аспид [litres]

Отец закурил, когда закончил. Я перестала видеть, но почувствовала запах сигаретного дыма. Было трудно дышать, а во рту появился тот самый вкус, от которого любого вывернуло бы наизнанку, – вкус земли. Грибная влага, гниль, известь, горечь, смерть – и все это на моих губах, на моем языке, в моем горле.

Отец поднял меня на руки и отнес в машину. Ожил мотор. Я не чувствовала тела. Сознание то гасло, то возвращалось ко мне снова: словно ребенок щелкал выключателем.

– А теперь слушай меня внимательно, если хочешь жить. Сейчас я отвезу тебя в госпиталь. Сделай выводы и впредь веди себя как МакАлистер, а не как гаденыш. И как только ты сможешь говорить, ты скажешь, что это сделали Стаффорды. Что это Дэмиен избил тебя в этом лесу. Поняла? Иначе ты вернешься в этот лес, и уже навсегда.

Мне пришлось провести в больнице три недели. Потребовалось несколько операций, чтобы восстановить лицо. Кости и кожу сшивали заново, чтобы вернуть мне прежний облик. От закрытой черепно-мозговой травмы у меня началась сильная мигрень, которая не прекращалась даже после принятия обезболивающего. Я постоянно чувствовала боль. Она циркулировала внутри вместе с кровью, отдавалась в глазах, висках и порой была такой сильной, что я едва соображала, где я и кто я.

Не знаю, что в итоге страшнее: смерть – или лишиться всего, чем я жила.

Я потеряла веру в Бога. Раньше в моей жизни не было ни одного дня, когда я не возносила бы Ему молитвы. А Он не помог мне в тот один-единственный раз, когда я так в Нем нуждалась. Я больше не смогу играть на пианино. Играть так, как раньше, – виртуозно и чисто. Правая рука не зажила полностью даже после гипса: к трем пальцам из пяти так и не вернулась чувствительность. И наконец – моя любовь к Дэмиену – всего за одну ночь она перестала существовать. Он даже не попытался защитить меня от гнева моего отца…

Я потеряла все.

Но за все это время я не проронила ни одной слезы и не сказала ни слова. Ни полицейским, ни репортерам, ни врачам. Ни Рейчел, что рыдала надо мной, бормоча свои бессмысленные молитвы; ни братьям, что клялись уничтожить Стаффордов; ни отцу, что деловито обсуждал с врачами мое лечение, сосредоточенно слушая и заботливо кивая. Решила, что больше ни с кем не стану говорить и не стану давать показания.

Я слишком боялась за свою жизнь, чтобы сказать правду. Но оговорить Стаффордов и доставить отцу это удовольствие – было еще хуже, чем страх смерти.

Только один раз мне захотелось выговориться и поплакать на чужой груди, пока боль не отпустит: когда Гэбриэл Харт приехал навестить меня.

Он выглядел ужасно. Красные глаза, серое лицо, словно он не спал много дней, щетина на лице, мятая рубашка. Помню, он сел рядом и спросил, как я. Я подняла большой палец вверх. Хотела дать знак, что я более-менее, а получилось наоборот, потому что с пальца был сорван ноготь и выглядел он просто жутко. Я тут же спрятала руку. Гэбриэл взял мою ладонь и развернул ее, вглядываясь. Потом хрипло сказал, что передвинул пианино в гостиную. Что теперь, когда я вернусь в его квартиру, я смогу играть, глядя в окно на город. Я покачала головой. Сжала перед ним руку в кулак, показывая, что, как бы сильно я ни старалась, три пальца на правой руке больше не могут двигаться. Он все понял.

– Прости, что не успел, – сказал он, пытаясь успокоить сбитое дыхание. Его душили эмоции, гнев, злость. – Я связался с Джованой и убедил ее, что Стаффорды затеяли очень опасную игру. Она должна была помочь тебе вернуться домой, но Дэмиен не позволил ей. Я жалею, что потерял время, пытаясь договориться с ними. Буду жалеть до конца жизни. Слова никогда не будут так же убедительны, как пули…

Я помотала головой, молчаливо возражая. Прикоснулась к его щеке, заглянула в глаза, положила руки на плечи. Как же мне хотелось возразить ему, поспорить! Слова всегда лучше, чем пули! А разговор, пусть и плохой, – всегда лучше, чем пролитая кровь. Каждая капля крови питает бога смерти. Он уже раздулся от крови, как пиявка, но ему все мало и мало. И никогда не будет достаточно.

Я обняла Гэбриэла. Он привлек меня к себе, склонившись надо мной. Потом отстранился и поцеловал меня в лоб. Словно давно хотел этого, давно хотел прикоснуться ко мне губами, но вот только сейчас пришло время.

Как жаль, что он не поцеловал меня раньше. Например, в ту ночь, когда я играла для него, а он смотрел.

Если б он оцеловал меня тогда, то сейчас я бы лежала не на этой больничной койке, а скорей всего, в его постели, на его груди. Мы бы пили вино, и я бы играла ему мелодии, сидя перед пианино в его рубашке на голое тело.