Андерс Рослунд - Именинница

Я впервые назвала ее так.

— Ты задаешь людям вопросы, а это опасно… Очень опасно.

— В чем опасность, объясни наконец.

— Об этом могут узнать не те люди. И они не захотят рисковать.

— Рисковать? Чем? Я не понимаю.

— Твой папа был очень успешный человек.

Это похоже на начало истории.

Кухня у тети большая, потолки высокие. Над нашими головами нависают деревянные перекрытия. Газовая плита рядом со старинным очагом. Чуть поодаль лестница на второй этаж, где раньше были господские комнаты. И в этот момент со мной что-то происходит. На какое-то мгновение я забываю, где нахожусь. Мелкая дрожь волной поднимается по спине, — вверх, к щекам, которые уже пылают — от гордости. Тетя только сейчас заговорила об отце, и первое, что я услышала, — что он был очень успешным человеком.

— Папа? — переспрашиваю я. — Чем он занимался?

— Торговал оружием во время гражданской войны.

Кровь в щеках запульсировала — от еще большей гордости.

— Войны?

Тетя кивает:

— Ты родилась в самом ее начале, в девяносто седьмом году… Тогда твой папа много заработал. Оружие доставляли в Косово контрабандой, по реке и через горы. Но когда все закончилось и наступил мир, папе пришлось искать новые рынки. Так он оказался в Швеции.

Тетя показывает новые снимки. На них моя семья в день отъезда.

— Я думала, что больше никогда тебя не увижу. Сама не знаю почему, просто так чувствовала… Это вы в аэропорту…

Фотография помята, как будто ее выбросили, а потом передумали и снова подобрали. Здесь вся семья — единственный снимок, где мы вместе.

И теперь наши лица, — мамы, папы, Элиота, Юлии и мое собственное, — не кажутся такими чужими. Да, это мы, какими были тогда.

— Есть еще одна фотография, которую я хотела тебе показать.

В самом конце альбома. Это портрет, совсем маленький, как на паспорт. И он старше других снимков. Это видно не только по состоянию бумаги, но и по прическе мужчины и его костюму.

— Твой дедушка, отец твоего папы и мой. Ты никогда его не видела, потому что он долго сидел в тюрьме. За то, что занимался тем же, что и твой папа, — провозил оружие по реке.

Должно быть, по мне видно, что я ничего не понимаю.

— Дедушка нарушал закон, — объясняет тетя, — потому что это было нелегальное оружие. Он занимался контрабандой, как и твой папа, который на этом разбогател.

Щеки все еще пылают, и прохладная дрожь снова пробегает по спине. Гордость? Но теперь я не знаю, что с ней делать.

— Мы выросли в этом доме, я и твой папа, Мирза. Он уже в детстве решил, что будет как отец, то есть твой дедушка. Я выбрала другую дорогу и оказалась права.

Она сказала это без тени озлобленности или гордости, — никаких там «я же говорила». Я, во всяком случае, не услышала в словах тети ничего, кроме печали, — того, что сейчас было написано и на ее лице.

— И ты должна немедленно уехать, чтобы с тобой не случилось того же, что и с твоим отцом.

— Теперь я знаю, что папу убили. Застрелили из пистолета, я это помню. Думаю, это была расплата за что-то. Но я все еще не понимаю, почему не могу остаться здесь, рядом с тобой. Там, где только и чувствую себя по-настоящему дома.

— Потому что все сходится. Потому что здесь есть люди, которые, как и я, не догадывались о том, что ты выжила. А теперь они узнали об этом. Только, в отличие от меня, не слишком этому рады.

Тут тетя опять взяла меня за руку, как в моей съемной комнате пару часов тому назад. Или она так и не отпускала меня все это время?

— Уезжай. Через четыре часа из Тираны улетает самолет в Швецию. Я отвезу тебя. Ночью у нас больше шансов проскочить незамеченными.

— Что, прямо сейчас?

— Сейчас.

Мы продвигаемся в направлении аэропорта. Тетя выбирает окольные, проселочные дороги. За окнами медленно проплывают маленькие деревушки, скалистые склоны гор. Какие-то животные, расположившиеся на ночлег, разбегаются при нашем появлении. Темнота обволакивает нас, как теплые объятия. Прячет, заботится о нас.

Тетя нервничает, как ни старается держаться. Это хорошо видно, при том что мы с ней слишком мало знакомы, чтобы понимать друг друга с полуслова. Весь вечер она показывала мне фотографии и уговаривала уехать. А когда выводила машину из гаража, страх — самый убедительный довод — сам собой проступил на ее лице.

Пробираться окольными путями займет на час больше времени, но я не опоздаю в любом случае. Мы встречаем не так много автомобилей, что вполне понятно. Кому охота пробираться ощупью по неосвещенной дороге? Тем сильнее тетин страх, когда у подножья горы на нашем пути возникает машина, которая не тормозит и не съезжает на обочину, но становится поперек дороги, блокируя нам путь. «Мигалка» на крыше слепит глаза.