Эбигейл Дин - Девушка А

Я подтянула ноги к груди и нащупала шрамы на коленке — кожа в том месте была более гладкой. Затем отыскала шрамы от других операций. Пальцы следовали привычным маршрутом. Шрамы безукоризненны — не видны даже при близком освещении. Когда я показала их Джей Пи, он никак не отреагировал.

— А я и не замечал, что они там есть, — сказал он, и за это я любила его еще сильнее.

Нет, ничего нельзя было исправить, никому из нас.

Чтобы отвлечься, я стала думать о том, закончился ли праздник, на который пошла Эви. Время позднее, а там, где жила Эви, — уже совсем поздно. Я погасила свет и поставила будильник, чтобы не опоздать на завтрак.

— Эви, — позвала я. — Сегодня у нас получится.

Бескрайнее утро простиралось перед нами — унылое и пустое. Уже много недель я жила с какой-то странной болью внутри, сегодня стало хуже; запах у крови изменился. С другой стороны, я не понимала, мучит меня именно боль или это предвкушение бьется в моем животе, словно чудовище вылупляется из яйца.

Я попыталась высвободить руки; после того как Отец промахнулся, я пробовала каждый день. Левая рука выскальзывала, а вот правая застревала на костяшках.

— Как сегодня — теплее? — Я продолжала выкручивать кисть, но она, кажется, застряла еще сильнее. Пальцы распухли. У меня возникла одна идея, которую Итан, когда-то увлекавшийся книгами о Диком Западе, назвал бы салуном «Последний шанс» [6] Last Chance Saloon — популярное в США в XIX веке название баров, располагавшихся рядом с районами, в которых продажа или распитие алкогольных напитков были запрещены. Название бара напрямую указывало, что это последний шанс выпить перед тем, как оказаться в подобном районе. . Мой план не имел обратного хода, и на тот случай, если Отец заглянет к нам перед обедом, я должна была оставаться в цепях. Придется подождать.

Я слышала, что он проснулся: когда Отец спускался, его шаги прогромыхали по лестнице, — неужели мы ошиблись? Может, надо действовать сейчас? Он пришел в кухню, зажурчал утренний разговор, прерываемый завтраком, раздумьями или молитвами, которые все читали про себя. Я давно разуверилась в Отцовском Боге, но сейчас закрыла глаза и стала молиться — другим божествам, неистовым и первобытным. Я молилась и молилась.

Когда я снова проснулась, утро еще не кончилось. Я была в густой темноте, где-то на границе сознания. В кухне бряцали столовые приборы. Запах материнской стряпни, пробравшись по лестнице, теперь клубился в нашей комнате. Я ощутила во рту скудные ниточки слюны.

— Первое, что ты закажешь на свободе? — Эта тема всегда разгоралась быстро. — Чай в «Ритце» или в «Греческой таверне»?

Эви подтянула колени к груди, закашлялась и ничего не ответила. Я вдруг заметила, что ноги у нее стали какими-то странными — ниже голени несоразмерно большими, как башмаки клоуна.

Я зарекалась представлять себе, как едят родители, но тот день был последним, и я решила — можно. Они за кухонным столом, Ной сидит на своем стульчике и таращится на них младенчески бессмысленным взглядом. Мать испекла яблочный пирог и собирается его разрезать. Золотистая корочка присыпана сахаром; там, где кусочки фруктов выкипали наружу, в корочке остались мягкие ямки. Нож входит в тесто, Мать надавливает. Пирог разрезан, и аромат горячих фруктов поднимается над столом. Она отрезает кусок для Отца и подает его на нагретой тарелке. Не торопясь попробовать сама, наблюдает, как он жует. Рассыпчатое тесто и тягучая начинка перемещаются у него во рту. Она наслаждается удовольствием, с которым Отец ест.

В тот день они долго обедали и не укладывали Ноя. Была где-то середина зимы, и к тому моменту, как хлопнула, закрывшись, дверь гостиной, свет, проникавший в комнату через картон, начал тускнеть. В доме все стихло.

— Пора, — сказала я. — Пора.

И, чтобы больше не раздумывать, натянула цепи. Выкрутив левую кисть, я высвободила руку из железного кольца. Правая, распухшая, никак не пролезала, несмотря на то что я изо всех сил вдавливала большой палец в ладонь.

Салун «Последний шанс».

— Не смотри, — сказала я Эви; даже после всего, что мы пережили, оставались еще вещи, которые ей не следовало видеть.

Когда Далиле было девять или десять, она нацепила обручальное кольцо Матери на свой большой палец и не смогла его снять. Я пришла в восторг — Далила редко влипала в неприятности. Усевшись на верхней ступеньке лестницы, я наблюдала, как разворачиваются события в ванной. Далила сидела на краю ванны, вся в слезах; Мать, опустившись перед ней на колени, мылила ей палец. Мокрое мыло оказалось очень действенным средством — кольцо, к моему разочарованию, почти сразу соскользнуло и, коротко звякнув, приземлилось на пол.