Лиза Борейш: Блудный сын Франции. Роман

Я возненавидел все его картины. Я вообще не мог разглядеть на улице ничего красивого, луна, казалось, скалится на меня. Звёзды – это окурки. Что-то совсем нехорошее. Я понял, что у меня поедет крыша, если я не приму какого-то решения, если не вытолкну эту гадость из горла, из лёгких, из помыслов. А, да. Я плакал над собой два часа. Довольно много для парня. Мне стало трудно дышать, потому что в глотке появился какой-то шар, который делал меня похожим на древесную дождевую лягушку. Я не мог говорить. Я стал думать. Есть только два выхода из сложившейся ситуации. Или молчать об этом, или идти в полицию и всё рассказывать как есть. И в том и в другом варианте меня ждало унижение. Так – личное, этак – публичное. Что хуже: когда никто не знает, что с тобой сделали, или когда все знают? Мне требовалось поставить Жоржа на место. Я понял, что не смогу рассказать о случившемся. Не смогу, стыдно. Чтоб он сдох! Я отдышался и понял: «Надо сделать, чтоб он сдох».

Я замыслил убийство. Таким образом, никто не узнает, что со мной стряслось, а Жорж получит по заслугам. Если меня, конечно, не поймают. Если это случится, я покончу с собой. Это решено. Я не хотел умирать и быть опозоренным. Я хотел убить Жоржа и не мучиться. Вот, это два моих желания. Одно вытекает из другого. Я пришёл домой, где меня строгим голосом отчитал дядя, что я шляюсь где-то, пропускаю какие-то важные школьные собраньица, говорю каким-то не таким голосом. Да, у нас в семье не положено вопить по ночам в присутствии старших. Этот индюк разошёлся не на шутку, и я понял, что ещё одно слово – и я провалюсь от стыда сквозь землю. Он сказал ещё пару слов, и я ушёл в свою комнату, зелёный от тоски. Ночью мне показалось, что я не чувствую пальцев на ногах. Я проснулся от чувства инея. А потом замёрзли пальцы рук, вся десятка. Нелепая была мысль – если не отморозятся назад, я не смогу быть писателем, как мне мечталось, – как я без левой руки? Я пишу от руки. Дядина печатная машинка слишком громко стучит. На ней печатает тётя. И тут у меня из носа хлынула кровь. Даже в темноте я чувствовал, какая она красная. Очень тёмная, будто её делали из пиявок и перелили в меня. Она была как платок. Солёный алый платок, и никак не хочет свернуться. Я думал, что если встать – она совсем обнаглеет и превратится в шарф, и останутся следы, пока я буду искать мокрое полотенце. Буду утром мыть ковёр. Специальной штукой, с пеной. Я лежал и пялился на кактусы. На подоконнике среди ночи они казались мне мёртвыми. А она всё шла и шла. Я решил было, что и хорошо – пусть идёт, вытечет вся, и я умру, и не придётся убивать Жоржа Либермана. Я вспомнил что-то про Жака, что он парень, в принципе, совсем не плохой, и жалко, что его отец – такая поганая раскованная тварь. Как я Жаку скажу? Не скажу. Нет. Мне однажды было нехорошо, всё вокруг стало чёрным, как будто смотришь сквозь очки, а коридор казался долгим-долгим, и листья, и цветы – всё было чёрно-прозрачным. Тогда Жак мне сказал, что пройдёт. Сказал, что у творческих людей это бывает. Мне сразу стало как-то легче, а потом это тёмное действительно прошло. Я видел чёрную луну той ночью. Я не к месту стал грустить по маме и папе, я их называл всегда «родители», не мог пересилить себя. Я их не помнил. И думал: «Ну почему я не помню? Неужели в них не было ничего, что бы врезалось в память? Ну, хоть бы цвет глаз или шутка какая-то. Я на них похож, наверное». Они разбились на машине, пьяные за рулём. У меня плохая наследственность, я не буду водить машину. Я стал считать. Думал, так приду к финишу быстрее. Мне надоело считать, я не любил никогда математику. Кровь остановилась, пальцы разморозились. Я вернулся в реальность, которая меня давила своей безразличностью. Мне было холодно. Мне казалось, что под Парижем есть ещё один Париж, и там собираются всякие мучители и творятся жуткие вещи, и Жорж спускается в метро, а там есть лаз, откуда можно попасть в этот тайный Париж. Может, они там устраивают страшные шоу, или издеваются над пришельцами? Я верил в пришельцев, когда был маленьким, и тут мне припомнились их глаза. Я сожалел о том, что инопланетяне, если существуют, наверное, жестоко мучаются. Испугался Вселенной. Она бесконечная и почти пустая, она почти мёртвая. Может, мы скоро умрём тоже. И это хорошо – не придётся убивать Жоржа Либермана. Я боялся его, вот в чём дело. Мне не было жалко или ещё что-то такое. Не в морали дело, а в том, что колени могут подогнуться в самый важный момент. Я понимаю, что звучит жутковато, но у меня не было знакомых убийц. Ни единого! Я бы спросил, что и как надо делать, как спрашивают у старших приятелей – а как вести себя с девушкой, чтобы она не отказала тебе?

Читать дальше